Клад адмирала

Полина не на шутку была встревожена столь долгим отсутствием мужа, хотя тщательно скрывала это. Ей в ее томительном напряженном ожидании не до ухаживаний за гостями. Пообедав, Зимин счел за лучшее поскорее собраться и уйти в город. Тем более не нужно было придумывать себе дело.

Мусатов. Не терпелось снова встретиться с ним. И побывать у Марии Черевинской, младшей дочери пасечника Василия Терентьевича Засекина, тоже не терпелось. Записка пасечника к дочери, в которой он разрешал и просил показать Зимину свои бумаги, была в кармане.

Зимин так и не решил, к кому первому отправиться. До дома знаменитого пихтовского ветерана идти ближе – это и определило выбор.

Старик не забыл о прошлом свидании. Даже имя Зимина помнил.

– А, ну входи, входи, – пригласил. – Думал, ты уж уехал.

– Нет, побуду пока… Я бы, Егор Калистратович, еще взглянул на часы, на газетные вырезки. Если можно.

– Чего, поди‑ка, нельзя. Гляди…

Знакомая потертая кожаная папка и следом массивные карманные часы на цепочке перекочевали из шифоньера на стол.

Зимин взял часы, нажал на кнопку – держатель крышки. Да, так и есть: никаких ни поручика, ни полковника. «П‑ку Зайцеву». Дочь священника Соколова права.

С минуту Зимин смотрел на часы. Через сколько ко разных рук они прошли, начиная от первого владельца и до нынешнего! Священник, разбойник Скоба, командир чоновского отряда…

– Отличный хронометр, – сказал. – Исправны?

– Завести, так идут, – ответил Мусатов.

– Значит, часы принадлежали полковнику Зайцеву? – спросил Зимин, продолжая разглядывать гравировку на крышке.

– Ему. Кому ж еще. – Мусатов сел поближе к столу, так, чтобы видеть телеэкран.

– Я потому спрашиваю, что здесь вообще воинское звание не обозначено.

– Полковником был.

– Точно полковником?

– Можешь не сомневаться.

– Да я бы не сомневался. Но вот Анна Леонидовна, дочь священника Соколова, утверждает, что принадлежали они поручику. Который умер в их доме. К моменту боя на заимке…

Мусатов метнул взгляд на гостя, на часы.

– Ну‑к, дай сюда их, – потребовал, неожиданно проворно протянув руку к часам.

Можно было помедлить отдавать. Отодвинуться, зажать в кулаке. Однако на что бы это было похоже – поединок с человеком, которому шестьдесят было уже тогда, когда он, Зимин, только появился на свет.

Он положил часы на стол.

Мусатов немедленно накрыл их ладонью.

– Вот так, – сказал удовлетворенно. – А теперь ступай отсюда.

– Что так, Егор Калистратович?

– А так. Ступай. И не приходи больше.

– Ладно. Как хотите. Но один вопрос на прощанье.

– Никаких разговоров больше. Уходи.

– Я все‑таки спрошу. На Орефьевом озере вы действительно застрелили главаря банды, обшарили и нашли вот эти часы. Но вы утаили то, что нашли вместе с часами, – деревянную резную шкатулку.

Зимин не ожидал того эффекта, какой произвели его слова. Он приготовился к тому, что старый чоновец либо вовсе останется безучастным, либо начнет открещиваться, отнекиваться, негодовать, требовать доказательств, грозить жаловаться – что угодно из этого. Или все разом. Мусатов же глядел на него завороженно изумленными глазами. Так, как будто Зимин был ни больше ни меньше свидетелем, очевидцем того бесконечно далекого события.

– Не утаил, – отрывисто сказал Мусатов, глядя мимо Зимина.

В волнении встал из‑за стола. Неловко убирая руку с часов, едва не смахнул их на пол.

– Не утаил, – повторил Мусатов. – Открыл шкатулку, толком не успел заглянуть в нее, подъехал на коне командир.

– Тютрюмов, – уточнил Зимин.

– Он. Забрал часы и шкатулку. Сунул за пазуху и велел молчать, забыть. Сказал, что военная тайна.

– Присвоил?

– Не знаю. Больше никогда не видел.

– А как же часы у вас?..

– Через день перед строем вручил их, – Мусатов кивнул на стол, – со своей дарственной надписью.

Зимин, не встречая возражений, опять взял в руки часы, открыл крышку.

– М‑м. Так ниже, выходит, была тютрюмовская надпись?

– Его…

– Сами стерли?

– Сам.

– Что так?

– Нужно было, и стер.

– В тридцать седьмом?

– Раньше. Что тебе все докладывать… И хватит. Устал я, парень. Ты бы шел, – попросил Мусатов.

Вид у прославленного пихтовского ветерана впрямь был неважный. Лучше оставить его в покое. Зимин попрощался.

На двери дома Марии Черевинской, дочери пасечника, висел замок.

– Укатили по грибы всей семьей, раньше как затемно не объявятся, – объяснила приглядывавшая за домом беременная женщина‑соседка, прежде выведав у Зимина, кто он и по какой надобности к Черевинским. – А надежней завтра раненько Марию застать, она за пятнадцать минут до семи на работу в смену из дому выходит.

– Понятно…

Церковь‑склад виднелась среди высоких старых тополей в конце улицы, и Зимин неспешно побрел к ней.

Днем охрана не выставлялась. Беспрепятственно через пролом в заборе он ступил на территорию, прилегающую к церкви. Около старого колодца, куда пьяный стрелок Холмогоров уронил наган, высилась куча ссохшейся земли вперемешку с илом – явно продукт продолжившихся поисков клада после того, как пожарный вытащил со дна вместе с наганом и чугунок, наполненный царскими романовскими деньгами. Теперь уже не три, а только два лиственничных венца торчали над землей: верхний пошел на то, чтобы кое‑как прикрыть отверстие глубокого колодца. Щель между бревнами в одном месте была опасно широкой, так что Зимин счел за лучшее снять с забора несколько висевших на честном слове досок и заложить ими эту щель.

Обойдя церковь‑склад, остановился около придела.

«Где‑то в нескольких шагах стояли черные мраморные надгробья и между ними крест, обозначавший могилу поручика Зайцева», – подумал он, припоминая запечатленный на старом фотоснимке Градо‑Пихтовский храм, виденный им в квартире дочери священника.

Он глядел, и как‑то не верилось, что вот на этом самом месте, захламленном битым стеклом, мелкими кирпичными осколками, щебенкой, сплюснутой с боков ржавой бочкой из‑под горючего, некогда было церковное кладбище, к могилам кто‑то приходил, и они были ухожены. Как‑то не верилось, – он поднял глаза вверх, туда, где, выбиваясь из‑под старого кровельного железа, тянулись к свету щеточки жиденьких кустарников, – и в то, что некогда венчали церковь купола и кресты, а в часы служб, по праздничным и печальным дням здесь было людно, гудели, отдавая то скорбью, то радостью, колокола.

А ведь было, все было. И расцвет, и опустение, разорение храма. И раненый колчаковский офицер, поручик из Твери, был, и уголовник по кличке Шишка, скользивший зимней ночью меж заснеженных тополей от просторного поповского дома к церкви с завернутой в одеяло ношей – дочерью священника, – тоже был. И главарь шайки Скоба, пытавший под сводами церкви купца‑миллионера Шагалова и его доверенного…

Захотелось взглянуть, что же, как там, внутри церкви, сейчас. Он припал к забранному кованой узорной решеткой окну с пыльными стеклами.

– Это чего ты там высматриваешь, а? – раздался за спиной строгий женский голос.

Зимин обернулся. В стоящей перед ним пожилой женщине узнал жилицу бывшего причтового дома бабку Надежду. Ту самую, которая неделю назад при стечении народа стыдила охранника Холмогорова за беспросветное вранье.

– Да вот. Церковь здесь была, – пробормотал, оправдываясь.

– Была, – согласилась старуха. – А теперь склад материально‑технических ценностей.

– Склад меня не интересует…

– А не интересует, чего ж заглядываешь туда?

Зимин хотел было объяснить, спросить, давно ли здесь живет старуха, известно ли ей, когда церковь обезглавили и куда подевались колокола; может быть, у нее или у кого‑то из ее знакомых случайно уцелели старые снимки?

Подумав, решил: не стоит сейчас затевать разговор, лучше уйти.

Сергея наконец‑то застал дома. Он сидел во дворе под черемухой за столиком. Полина хлопотала около него. От Сергея пахло костром, потом, порохом. Вид у него был помятый, усталый и одновременно возбужденный.