Клад адмирала

– Будут, – заверил Остапенко, вставая. – Так мы утром рано придем.

– Приходите, – Григорьев проводил гостей до двери.

…Солнце еще не успело как следует возвыситься над тайгой, трава едва просохла от росы, а они шагали уже по Староармачевскому елово‑пихтовому бору.

– Здесь, – сказал Григорьев, останавливаясь около вековой пихты со смолистыми подтеками на стволе. – А вон дотуда тянулась Кривая балка, – показал рукой на другую старую пихту шагах в двадцати.

Между двумя деревьями, на которые указал провожатый, было довольно ровное пространство, усыпанное хвойной иголкой.

– Хотите сказать, именно здесь расстреляли беженцев? – спросил недоверчиво Остапенко.

– Тут, – подтвердил пожилой вальщик. – Ты как раз на могиле стоишь.

Остапенко при последних словах невольно попятился, подхватив скинутый с плеч рюкзак. Григорьев наклонился около пихты, постучал ногтем прокуренного указательного пальца по мощному, выпирающему наружу корневищу: дескать, зарубка. Потом, взяв подвернувшуюся под руку валежину, прошел от дерева к дереву, чертя концом валежины зигзагообразную линию в настиле из слежавшихся хвойных иголок.

– Так вот балка проходила, пока не засыпали.

– И сколько здесь человек лежит? – спросил Мечислав.

– Да поболе ста, поди‑ка…

Все четверо надолго умолкли. Лишь громкое кукованье кукушки да гудение комаров слышались в тишине бора.

– Что ж мы ни топора, ни лопаты с собой не взяли? – первым заговорил Мечислав. – Нужно отметить как‑то могилу, крест поставить.

– Да, – поддержал поляка Саженев. – Нехорошо как‑то будет: просто постоять и уйти.

– Лопату найти можно, – сказал Григорьев. – Избушка недалеко, – махнул он рукой, указывая направление.

– А топор?

– В Сушняках только. Сходить могу, если надо.

– Очень надо. Сходим, – попросил Мечислав.

– Да я один…

– Нет‑нет, я с вами, – с настойчивостью в голосе сказал Остапенко.

– Часам к семи успеете вернуться? – спросил Саженев.

– Да ну к семи. Раньше, – заверил Григорьев.

…Раньше не получилось. Они возвратились, принеся с собой топоры, рубанок и лопату, около восьми вечера. Поляк и Саженев праздно сидели на бревнышке. Дымивший рядом небольшой костерок отпугивал прибывавший в бору ближе к закату гнус.

– Ух ты! – невольно от неожиданности вырвалось у Григорьева: пространство между двумя пихтами, там, где некогда пролегла Кривая балка, была аккуратно выложено свежим дерном – полоской шириной метров в пять. – А мы… Олег на обратном пути ногу подвернул. Плелись.

– Нормально, – сказал поляк, беря из рук Григорьева топор. Срубил пихту, очевидно, заранее намеченную, отделил вершинную часть. По всей поверхности довольно толстого и длинного бревнышка сделал одинаковой глубины засечки, убрал между этими засечками дерево. Под легкими умелыми ударами острого топора оно, казалось, само, как чешуя сползло на землю. Ровная стесанная поверхность забелела на бревнышке. Мечислав чуть повернул его, сделал новые засечки, и опять из‑под лезвия топора верхний слой дерева вместе со смолистой гладкой корой потек на засыпанную старой хвоей землю. Бревнышко быстро превратилось в четырехгранник, настолько ровный, что не было нужды прикасаться к нему рубанком. То же самое поляк проделал еще с одним бревнышком, длиной поменьше.

В считанные полчаса огромный латинский крест был готов. Старый лесоруб только изумленно глядел на поляка.

– У Мечислава дед плотником был, – пояснил Остапенко.

– Да‑да, – закивал Мечислав.

Он не разрешил себе помочь, сам вырыл ямку между двумя старыми пихтами у кромки полоски из дерна. Позвал, лишь когда нужно было поднять, вкопать в землю крест. Высокий, свежесработанный крест сразу броско забелел среди предзакатной хвойной зелени Староармачевского бора.

Поляк недолго постоял около креста, вынул было из кармана ручку, желая, видимо, что‑то написать, но передумал, побрел прочь от братской могилы. Остальные – следом.

– Эх, тут еще на краю бора морячки наши лежат. С торговых судов. Пятьсот с лишним человек. В сорок втором за одну зиму на лесоповале все перемерли, – сказал с тоской в голосе Григорьев. Он обернулся. Белый большой крест еще не скрылся из виду. Закатный солнечный луч лежал на нем…

4

Ранним утром гости покидали Сушняки.

На полпути к узкоколейке, к мотовозу, их окликнула пожилая женщина. Подошла, прижимая к груди какую‑то небольшую, завернутую в тряпицу вещь.

– Вы из Польши? – безошибочно обратилась она к Святковскому.

– Полек, – кивнул утвердительно Мечислав.

– Это вам. Возьмите. – Женщина протянула сверточек.

– Что это? – спросил Мечислав. Под легкой оберткой‑косынкой была тухлая, небольшого формата книжечка. Тонкая серебряная инкрустированная пластинка скрывала обложку.

– Библия, – сказала женщина. – Библия пани Ядвиги. Забыла ее фамилию. Она жила у нас недолго. Помню, как молилась. Открывала эту Библию и часами молилась и плакала. Мама утешала ее, говорила, что все уладится и она вернется на родину. Пани Ядвига соглашалась, но тут же говорила, что уже никогда хорошо не будет, ей отсюда живой не вырваться, у нее такое предчувствие, что ее и после смерти не оставят в покое. И она лишь молит Бога о легкой смерти и о покое после смерти.

– Странная какая‑то молитва, – пробормотал Мечислав. Лицо его слегка побледнело.

– Мама то же говорила ей. Но пани все равно молилась об одном. Молодая, очень красивая богатая женщина. И очень несчастная. А вы прямо сейчас уезжаете?

– Да…

5

– Ну что, Олежек, так и оказалось – слухи? – Мужчина, одетый по‑домашнему, поворошил кочергой в камине горящие угли и сел в кресло.

– Слухи, – сказал Олег, кладя на журнальный столик два мешочка. – В этом, – кивнул на тот, что побольше – зубное золотко, коронки. Девятьсот двенадцать граммов. В другом – разные мелкие цацки. Шестьсот восемьдесят пять граммов. Вместе с камнями.

До мешочка побольше мужчина не дотронулся. Содержимое меньшего высыпал на столик. Нательные крестики с цепочками, обручальные кольца, броши, серьги сверкнули на темной полировке.

Из всех вещиц мужчина взял в руки и поднес к глазам, рассматривая, одну – перстенек.

– С бриллиантом. Недурно, недурно.

– Одна из брошей тоже с бриллиантами, – заметил Олег. – Даже не верится, что все это полвека пролежало в земле…

Мужчина чуть поморщился: упоминание о том, откуда драгоценности, было ему неприятно. Чтобы скорее свернуть свидание, он встал, из ящика мебельной стенки вынул пачку десятитысячерублевок. Подумал, прибавил еще одну – пятитысячными.

– Надеюсь, нигде не засветились? – спросил.

– Нет, но теперь придется писать газетный материал. Они ждать будут.

– Так сделайте. Переведите на польский, пошлите вырезку. Сам знаешь, как делается. Но не сейчас. По холодам, по снегу.

– Да. Я тоже так думал…

Зелье богини Гекаты

– Ну подождите, постойте же! – услышал Платницын над самым ухом запыхавшийся звонкий женский голос, и тут же почувствовал, как чьи‑то цепкие пальцы ухватили его за локоть.

Непроизвольно он попытался высвободить руку – не тут‑то было.

Платницын обернулся, с недоумением посмотрел в скуластое, с раскосыми глазами монголоидное лицо: что нужно от него молодой азиатке?

– Подождите минуту… Халат… – произнесла она, сглотнув слюну.

Ах, вот в чем дело. Он забыл, выходя из больницы, возвратить халат для посетителей, и из‑за этого санитарка почти через весь больничный двор бежала за ним.

Платницын стянул с себя белый застиранный халат без пуговиц, отдал ей, и она, не сказав ни слова, пошла обратно к светлеющему среди тополиной листвы трехэтажному корпусу лечебницы.

Он смотрел санитарке вслед – на ее худую нескладную фигуру, перехваченную пояском в талии, на голенастые ноги в тапочках. Внезапное озарение вспыхнуло в его мозгу. Непроизвольно он даже подался к ней, окликнул ее, и когда она остановилась, обернулась, ждала, что он скажет ей, он уже напрочь забыл о ней, мысли его были уже совершенно о другом.