Цыганочка с выходом

Итак, он закрыл гараж, и мы поехали, сперва медленно, потом очень быстро, от гаражей до нашего дома было не больше километра… Уезжая из Красноуральска, мы своих вещей не захватили, такими были условия, которые мы вынужденно согласились исполнять — документы в зубы и прочь, прочь из города! И если бы не древняя «Газель», стоящая в ремонте у Диминого школьного друга…

Он стал похож на бедуина, а я забыла про свою беременность.

Стресс на мужчин действует очень опоследованно — сперва давит, потом немного отпускает и позволяет выжить, если хочешь, и когда это удается, мужчина выпадает в осадок, становится, как кислое молоко, забытое бабкой в кружке на подоконнике.

Мы ехали, и я не узнавала его — чистенький дантист с едва различимой улыбкой умного человека куда-то исчез, а за рулем сидел незнакомец, и от него пахло соляркой и дешевыми сигаретами.

— Дим, — дотянулась я губами до его волос. — Ну, Дим, ну Дим-дим…

Мы поцеловались, и нас тряхнуло.

— Мне ее очень жаль, так жаль! — глядя на холм кладбища, всхлипнула я. — Лучше бы я умерла!

— Лучше бы я умер!

Мы взглянули на то место, которое было нашим домом…

Двери распахнуты, разбитые окна хлопают, чувствовалось, в доме осталась одна труха без вещей, и какой-то татарин смотрит на нас не мигая, с обочины… Мачты электропередач за его спиной и огромная промзона города Красноуральска, из которого мы убегали. Но — этот город был мне так дорог! Он навсегда застрял в моем сердце, как ты, любовь моя, что напоследок мне захотелось сделать что-нибудь хорошее, отдать полкармана мелочи нищему или купить мороженое в вафельных стаканчиках недоверчивому и замурзанному уличному ребенку.

И тут я увидела его…

Бомж из привокзального сквера — тот самый, который спал там под пионером с гипсовым горном. У рынка толпился народ, что-то происходило…

— Сейчас объеду, — Дима стал разворачиваться, а я сказала:

— Подожди, я посмотрю.

— Зачем?!

У павильона «Семена» помирала местная достопримечательность — бомж Гильза, еще известный, как — Мурадым-ага.

По виду его переехала машина, старик был не только поломан, как кукла с помойки, но и весь в крови.

— В рынке кассу вчера ночью ограбили, взяли всю недельную выручку… и обменник потрясли… — переговаривались те, кто стоял неподалеку.

— «Скорая» не едет, — завздыхала местная горе-бабка с котятами в коробке.

— А как?.. — спросила я.

— Сперва под одну машину попал, и другая следом! — наклонилась ко мне бабка и, отложив котят в сторону, поправила что-то похожее на подушку под головой Мурадым-аги. Тот, не открывая глаз, продолжал кричать:

— А-аааааааа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. — разносилось на пятачке перед павильоном «Семена».

Толпа потихоньку расходилась, новые зрители еще не собрались. Дима потянул меня за рукав, а я вдруг начала рыдать, размазывая слезы.

Бомж перестал стонать и, сглотнув страшным кадыком, взглянул на меня. Я, придерживая рукой живот, наклонилась и спросила:

— Вам больно?

В ноздри ударил такой страшный газ, из смеси горя, несчастья и всей той грязи, в которой живут опустившиеся люди и уличные собаки, что я, как сомнамбула, покачнулась и чуть не упала рядом. Дима приподнял меня за под мышки и молча понес к машине.

Бомж снова открыл глаза и посмотрел на меня, а я на него, вывернув шею.

— Давай отвезем его к приемному покою и положим? — уже в машине, когда Дима стал отъезжать, ни на что не надеясь, спросила я. Дима сжал зубы и даже не посмотрел в мою сторону.

У меня какая-то ненормальная тяга к старым пьяницам.

И еще я всегда помню об отце: жив ли он вообще сейчас?

Когда я вижу старика, и он пьян, и несчастье сквозит у него даже в остатках волос, в горьких складках у губ, и вывернутые карманы висят — в них нет даже мелочи — у меня мелькает безумная мысль:

«Может быть это он?!»

Конечно, от Сапожка-на-Оби до Красноуральска немного дальше, чем от аптеки до вокзала, но отчего-то мысли, и престранные порой, посещают меня. Когда живешь среди людей и видишь жизнь, какая она есть, а не сквозь тонированное стекло лимузина, то твои чувства мало отличаются от чувств других людей.

Эта грань между опустившимся человеком и обычным — ее почти нет.

Несчастья ломают абсолютно всех, просто может быть судьба пока еще благосклонна и бережет вас от такого ?

Бомж бредил, пока мы везли его от рынка до больницы.

— Курил гашиш!.. И запивал вином!.. Я курил гашиш и запивал вино-о-ом!..

— Раздухарился, — хмыкнул Дима и закашлялся от вони, которая скопилась в «Газели» всего за минуту, пока двое небрезгливых прохожих сердечно помогли внести и аккуратно сложить Мурадыма на полу фургона, а также и его мешок, два набитых пакета из-под мусора и подушку под распухшую голову — все богатство было при нем.

Мы подъехали к торцу горбольницы на ул. Рябушкина, Дима посигналил, и на крыльцо вышел молодой доктор с вышивкой на кармашке чистенького халата.

— Ну? — потянувшись, спросил он, а я прочитала «вышивку» — «д-р Денисов».

— Помогите, вот машина сбила! Он бомж, но очень мирный, пожалуйста, — придерживая живот, подошла я к д-ру Денисову.

— Нам ваше говно без надобности, — вежливо сказал д-р и стал рассматривать солнечные тропинки в небе.

Дима и бомж о чем-то говорили, была какая-то пара фраз между ними, и бомж чуть погодя заплакал, повторив, только тише, те вопли у палатки — «Семена».

Д-р Денисов меланхолично прислушался и все-таки повернул к машине. Подошел, посмотрел, фыркнул…

— Ладно, — через полминуты снова фыркнул он. — Эй!

На крыльцо приемного покоя вышел злой, с глазами некормленой собаки санитар и сплюнул.

— Дерьмо! — сказал он увидев бомжа.

— Дерьмо, — согласился д-р. — Давай-давай, — и показал рукой, как сгружать бомжа на ближнюю от двери каталку.

— Ну, слава Богу, — сказала я.

— Ага, — без энтузиазма кивнул санитар и, схватив мешок и два пакета, почти все имущество нищего, на вытянутой руке понес его и кинул в кусты у дороги. — Потом заберет, в другой жизни…

— По-окой, — прочитал Мурадым-ага слова над собой. — Ты пожалела меня? — произнес он, не глядя. Я не успела ответить, голова старика мелькнула в проеме дверей, и остался только невыносимый запах, который умирающий забыл взять с собой.

— Зачем привезли? — на удивление красивым голосом и протяжно-протяжно спросила нас медсестра в окне и посмотрела, как на дураков. — Все одно ж подохнет, дожился!..

— А подушка!.. — глянув на пол фургона, спросила я.

— Видишь, помойка? — спросили из окна.

— Вижу!

— Иди туда! Заразу та-акую! — фыркнула медсестра и спряталась.

От подушки пахло псиной. Я свернула к мусорным бачкам и услышала:

— Наташка!..

Я обернулась и увидела машину «джип» цвета «папирус», которая сворачивала к моргу — за рулем сидел Валерий Бобровник… Следом ехал 126-й «Мерседес» с незнакомым молодым человеком за рулем.

Я не испугалась, просто застыла, закрывшись подушкой старого деда, и пришла в себя только, когда мы миновали последний городской квартал.

— Подушку выбрось, — кивнул на дорогу Дима.

— Фу-у, гадость! — отбросила назад я этот пуд микробов и лихорадочно стала крутить рычаг открывания окна. — Мне нужно вымыться!.. Дима, у меня чума!

А город вздохнул и выпустил нас на волю. Дорога петляла среди сопок, терриконов и белой, пыльной соли, которая окружает Красноуральск с юго-запада.

В Сапожке на заборах было написано, допустим:

«Ленка, твоя попа самая лучшая!»

или на крайний случай:

«Наташа, я тебя люблю!»

А когда мы приехали в Полежаевск, то на въезде в город на бетонном заборе прочитали гигантское «УДОВЛЕТВОРЮ!» — и телефоны, телефоны, адреса и даже парочку факсов.

А на моем заборе в Сапожке белилами светила кривая надпись: