Плач по красной суке

Она замолчала, и по ее тяжелому молчанию я поняла всю меру ее отчаяния. Мне стало жаль ее, и я предложила компромиссный вариант. На очередную нашу складчину она приведет своего сына, а я приглашу своего знакомого психиатра. Пусть они поболтают между собой, может, что и прояснится.

Не то чтобы мой вариант Евгении понравился, скорей она не могла придумать ничего лучшего. Ее больше всего пугало, как бы наши сотрудники не заподозрили чего дурного. Я поклялась, что все останется между нами, и она нехотя согласилась.

Потом состоялся очередной сабантуй, где я свела этого злополучного принца с не менее злополучным психиатром, о чем сожалею до сих пор. Чуяло мое сердце, что мне не надо было встревать в эту историю.

Диагноз был довольно суровый: психопатическая депрессия. Врач посоветовал бедной матери набраться терпения, не спорить с сыном, не перечить ему, не давить на него, прекратить упреки, скандалы, подозрения. А главное — не принуждать его к деятельности, на которую он все равно сейчас не способен.

Мать не поверила. Психиатр показался ей сомнительным и несолидным шарлатаном.

— Вы только подумайте! — возмущалась она. — Я, значит, должна потакать всей этой лени, разгильдяйству и разложению! Он прогуливает лекции, а я должна смотреть на это сквозь пальцы!

Нет, она никогда не сталкивалась с такими проблемами. В советской литературе, в кино и по телевизору ни разу даже не упоминались подобные случаи. Там все было просто. Достаточно было со всей строгой принципиальностью поговорить с таким лодырем по душам, и он тут же возвращался к нормальной трудовой жизни. Где уж было знать этой партийной вороне, что ни одной самой ничтожной подлинной проблеме никогда не прорваться в эфир, в печать, в кино.

Спорить с ней было бессмысленно.

— Тяжелый случай, — сказал мне потом психиатр. — Впрочем, довольно распространенный. Но при такой мамаше шансы на выздоровление мизерные.

Я испугалась не на шутку и стала расспрашивать подробнее. Психиатр отвечал крайне неохотно, он был недоволен, что его втравили в эту историю.

— Инфантилизм, — нехотя отвечал он. — Затянувшееся детство, запоздалое развитие. Следствие лживого идеализма. Иногда мне кажется, что эти дети только что свалились с луны, где они до сих пор паслись в райских кущах. Первое социальное столкновение, первая же неудача в любви приводит их к гибели… — Психиатр профессионально недоговаривал социальной причины этого заболевания.

— У мальчика неудачная любовь? — спросила я.

— Хуже. — Он задумчиво рассматривал витрины, мимо которых мы проходили.

Мы с ним не были достаточно близки, и он привык скрывать свои профессиональные тайны.

— Недавно такой же мальчик повесился на собственном шарфе. Он был из добротной партийной семьи, не без способностей, писал стихи и даже снялся в кино. Видимо, там, на студии, у него на многое открылись глаза. Оставил записку: «Не скрывайте правду от сестренки». Была у него маленькая сестренка.

— Какую правду? — как дура, переспросила я.

— Вот и я сам думаю — какую? — неопределенно усмехнулся психиатр.

— Вы думаете, что с нашим мальчиком нечто подобное? — спросила я.

— Вы хорошо знаете его мамашу?

— Не то чтобы… — замялась я. — По-моему, нормальная тетка. Сына обожает, ради него она готова на все.

— Вот именно на все — на любую подлость.

И он рассказал мне историю, которая потрясла меня своей нелепостью и тупой жестокостью.

Наш милый мальчик полюбил свою сокурсницу, девочку из другой, более интеллигентной семьи. Пока Евгения была на службе, они проводили время у них дома. Слушали пластинки, курили, читали стихи одного поэта-изгнанника. Соседи донесли матери. Она ворвалась домой посреди дня. Ничего особо страшного она там не обнаружила, разве что было накурено. Но нашей мамаше этого было достаточно, чтобы спустить девочку с лестницы. Мальчик убежал следом и не ночевал дома. Евгения подняла на ноги милицию. Мальчика нашли в университете. Он вернулся домой сконфуженный, но не стал просить у матери прощения, потому что не чувствовал за собой никакой вины. Он наивно полагал, что мать сама должна извиниться перед девочкой и вернуть ее в дом. Но мать наотрез отказалась это сделать. В отсутствие сына она нашла в его столе книжку злополучного поэта-изгнанника. В стихах она ничего не поняла, но, к своему ужасу, обнаружила, что книжка издана в Нью-Йорке. Недолго думая она настряпала письмо в университет, где обвиняла эту девочку в совращении ее сына. Она запечатала письмо вместе с книгой в конверт и отнесла в деканат. Девочку, разумеется, тут же выгнали, а мальчика еще долго прорабатывали на всевозможных собраниях. Этот случай открыл глаза нашему герою, он стал видеть все в другом свете. Мир, только что безмятежно розовый, вдруг обернулся угрожающе тупым и зловещим.

— Мальчик нормальный, и реакция у него нормальная, но я за него не ручаюсь, — закончил свой рассказ психиатр.

Я поняла его прозрачный намек.

— Неужели нельзя ничего поделать? — воскликнула я. — Надо выручать ребенка, на то вы и психиатр.

— Что я могу поделать! — проворчал врач. — Причины для депрессии вполне конкретные. Я их устранить не в силах. Конечно, его можно на время усыпить. Может быть, проспится. Но сделать это можно только официально, через диспансер. Ведь ему нужен бюллетень. А диспансер — тоже вещь чреватая. Если наш герой расскажет там половину своих разумных доводов, им заинтересуется уже не только психиатрия. Вы меня понимаете?

— А что такого особенного мог сказать этот цыпленок? — поинтересовалась я.

— Профессиональная тайна, — горько усмехнулся психиатр. — Он мне сказал, что в этой стране уравниловка осуществляется по самой низкой мерке, путем уничтожения самых умных, честных и талантливых людей. Поэтому мы порождаем только преступников и негодяев. Вот самое невинное, что он мне успел сказать. Об остальном лучше умолчать.

— Бедный ребенок, до чего он еще додумается! — вздохнула я. — Неужели ему никак нельзя помочь?

— Я посоветовал ему начать пить водку, — невозмутимо заявил психиатр.

— Господи, этого только не хватало! — невольно вырвалось у меня.

— А что вы думаете, в подобных случаях очень даже помогает. Проверял на собственном опыте.

— Вы тоже депрессант?

— Зачем бы тогда я полез в это грязное дело? — фыркнул он. — Я вам все сказал. Думайте сами, что тут можно поделать. Поговорите с его мамашей, убедите ее, что необходимо взять академический отпуск и отослать сына куда-нибудь от себя подальше. Он ее сейчас видеть не может. Только осторожнее, такие особы на все способны, побежит жаловаться, а у меня и без нее неприятностей достаточно…

Психиатр был отказником-неотъезженцем.

Потом я тщетно пыталась поговорить с Евгенией. Она не стала меня слушать. Эта глупая курица была настроена крайне враждебно. Она холодно отвергла мою помощь и участие, гордо заявив, что ни в ком больше не нуждается, что у нее дома все обстоит вполне благополучно. Как видно, она догадалась по моему тону, что я узнала о той роковой роли, которую она сыграла в судьбе сына, узнала о ее подлом, бездушном предательстве. Она не хотела иметь со мной ничего общего.

А через пару месяцев ее сын выбросился с пятого этажа и разбился насмерть.

На мать было страшно смотреть, она просто одичала с горя. Она приходила на службу и выполняла свои обязанности, но смотреть на нее было невыносимо. Она сидела на своем стуле, будто этот стул был раскаленным. Героическим усилием воли она сдерживала себя, чтобы истошно не завопить, не броситься в смертельной звериной тоске на нас, своих палачей, не вцепиться нам в глотку… С ней страшно было находиться в одной комнате.

Нет, она не поняла, что случилось, не желала понимать. Всех, кто принимал участие в судьбе ее сына, она возненавидела лютой ненавистью. Она была убеждена, что все мы совратили и погубили его. Ведь не могла же она сомневаться в собственной любви к сыну, как не могла подвергать сомнению качества и свойства своей партийной морали. Для этого ей надо было бы зачеркнуть всю свою жизнь, а это для нее было равнозначно самоубийству. Она ничего не поняла и не признала своей роковой ошибки.