Страница 24 из 116
Не исключено, что девочка и впрямь несла в мир покой и счастье, некий ток жизни, который согревал и освещал все вокруг в то мрачное время; этому трудно было найти научное объяснение, да и зачем искать, если факт налицо: от девочки исходила небесная благодать — это чувствовал каждый. Одним своим присутствием, одной улыбкой она снимала с людей напряжение, страх, боль и усталость, что само по себе было загадочно и прекрасно.
С годами чудесный дар иссяк сам по себе. Может быть, этот чистый родник — источник жизни — был исчерпан жадными паломниками или загажен святотатцами и безбожниками. Старухи шептались, что ребенка сглазили дурные люди, но шептались они от злости, потому что присвоенное ими достояние со временем было отнято у них и определено в среднюю школу Куйбышевского района.
В школе Брошкина тоже считалась чудо-ребенком, но уже в основном по части самодеятельности. Она лучше всех пела, плясала, играла на гитаре, писала стихи, и все мальчишки были влюблены в нее, а все девчонки ей завидовали. К этому времени она окончательно порвала со старухами и даже успела забыть свою святую миссию в годы войны. Старухи не роптали, их к тому времени почти не стало: кто умер собственной смертью, кому помогла война, а кто уехал к себе в деревню. Население дома после войны стремительно обновлялось, уже мало кто помнил историю брошкинского вознесения.
Разглядывая фотоиконостас, я вспомнила Клавкины рассказы и вдруг поверила, что все оно так и было. Такой пронзительной радостью, свежестью, юностью и счастьем дышало это удивительное лицо, что мне стало не по себе. Тоска, которая томила меня в этот злополучный день, стремительно перерастала в отчаяние. Какое же море подлости и грязи понадобилось, чтобы погасить этот огонь! Какое роковое событие, зверская драма или трагедия исковеркали чудо-ребенка, изуродовали его? Кто надругался над этой лучезарной натурой, довел ее до столь жалкого и непотребного состояния?
Самое печальное, что мне доподлинно известно, что не было никаких драм и трагедий. Была просто обыкновенная жизнь со всеми ее бедами, дрязгами и склоками. Смерть матери, раннее замужество, рождение ребенка, развод, новая свободная любовь… вторая, пятая, десятая, и понеслось, как поезд под откос, как лавина с горы, — падение безнадежное, необратимое, трагическое. И в то же время — элементарное, обыденное. Слезы не выжмешь.
И мечется суматошно по жизни ошалелый и затравленный мартовский заяц, мечется в поисках любви и никак не хочет поверить, что нет любви в мире, где ее угораздило родиться. Нет и не может быть.
Я разглядывала крюк на потолке и думала о том, что на него порой вешали, наверное, не только люльку… И вдруг мне очень захотелось надраться — в хлам, вусмерть, — это был единственный реальный выход из тупика, где мы все застряли намертво.
Но не успела я оформить это желание в конкретную просьбу выделить мне стаканчик содержимого заветной банки, как в комнату ворвалась пьяная компания под предводительством одного ублюдка, которого Брошкина приводила ко мне и который на сей раз довел ее до очередного кризиса. Он был косой буквально — взгляд его, сойдясь на переносице, казалось, заклинился там, как у испорченной куклы. Наверное, поэтому он не узнал меня. Однако двигался и разговаривал он довольно бойко. Гнусно ухмыляясь и подмигивая, он с порога объявил, что привел Брошкиной хорошего жениха. Он сгреб в охапку тщедушного трезвого мужичишку, облобызал его, усадил на стул возле дверей и представил нам:
— Пчеловод, ц-цвето-цвето-вод, овоще-вод, ди-ди-рижабль Федя!
Этот Федя-Дирижабль улыбнулся нам виноватой обреченной улыбкой и больше в течение вечера ни разу не сошел с места и не сказал ни единого слова.
Застолье никак не оформлялось и стол не накрывался. Все так торопились выпить, что многие даже не раздевались. Впервые в жизни мне была близка и понятна такая поспешность.
Очнулась я в постели под иконостасом в обнимку с рыжей кошкой. Федя-Дирижабль по-прежнему сидел на стуле возле дверей и смотрел прямо перед собой завороженным взглядом. В замешательстве я постояла перед ним, но он не реагировал, и я вышла.
Как потом выяснилось, Федя-Дирижабль остался жить у Брошкиной. Таким образом, эта любовная драма разыгралась у меня на глазах до самого финала и, наверное, поэтому показалась мне особенно нелепой и досадной.
Мне сразу понравился этот тихий и грустный человек с неподвижным, будто завороженным, взором кротких серых глаз. Он был как-то особенно пришиблен и покорен.
В молодости он попал в нехорошую историю, просидел восемь лет, недавно вышел на свободу и работал водопроводчиком в жилконторе. Он был мастер на все руки, не пил, не курил, обожал растения, и те отвечали ему взаимностью. В ящиках на балконе у него вызревали даже помидоры и красный перец. Там же помещались ульи с пчелами, которые жалили соседей, и те подали на него в суд.
Федя, испугавшись суда, сбежал из дома месяц тому назад. Некоторое время он жил где придется, а потом прибился к Брошкиной.
Этот блаженный полюбил Брошкину и сделал ей официальное предложение… Брошкина, по моим наблюдениям, тоже его полюбила, но любовь всегда действовала на нее отрицательно.
От волнения вся муть и дрянь поднялась со дна ее души. Она стала нервничать, кобениться, устраивать всякие сцены и пить.
Блаженный Федя терпел и продолжал любить Брошкину, чем окончательно довел ее до исступления. Она издевалась над ним, бросалась в него всякими предметами и даже сбегала из дома. Он терпел.
Мне Брошкина объясняла свое поведение тем, что не верит ему, не верит, что он может быть хорошим. Я понимала ее. Груз отрицательного опыта у нее был так велик, что она не могла совладать с ним, как не могла поверить в свое счастье — оно ей было не по силам.
И все-таки я делала ей надлежащие внушения: увещевала и вправляла мозги, наверное, целый месяц. Я была убеждена, что этот Дирижабль для Брошкиной — просто находка, что она должна держаться за него руками и ногами. Скромный, толковый, работящий, он к тому же имел квартиру и домик под Лугой. Я не жалела красноречия, чтобы убедить нашу поэтессу связать свою судьбу с этим достойным человеком. Брошкина внимательно слушала мои горячие доводы и заметно сдавалась.
Мы не сошлись в одном, казалось бы ничтожном, пунктике. Я требовала, чтобы Брошкина немедленно переехала жить в квартиру Дирижабля (мне хотелось поскорее вырвать ее из злачного дома). Брошкина соглашалась со мной, но ей хотелось отметить эту важную перемену своей жизни надлежащим образом. Я же, прекрасно зная, чем чреваты любые празднования в их трущобной колонии, убеждала Брошкину повременить с оглашением брака, а сначала обжиться на новом месте, оглядеться… словом, не пороть раньше времени горячку. Но здесь мы никак не могли прийти к соглашению: Брошкина не мыслила себе брака без свадебного застолья с традиционной фатой, поцелуями и подарками. В этом плане она проявляла такую горячую настойчивость, что невольно возникало подозрение, что все прелести брака для нее заключаются только в свадебном обряде.
— Но почему, скажи, нельзя отложить эту церемонию на потом? Подготовиться к ней как следует, подкопить деньжат… К чему такая спешка, ты ведь не девочка… — увещевала я Брошкину.
— Нет, — упрямо возражала она. — Свадьбу положено праздновать у невесты. Так принято. Кроме того, я должна проститься с родным домом и друзьями.
Чуяло мое сердце, что это добром не кончится, но сдалась и пустила все на самотек. Мои личные обстоятельства в то время не позволяли особо вникать в чужие, заведомо гиблые дела. Сын болел скарлатиной, мать лежала в больнице с подозрением на инфаркт. После работы я металась между двумя больницами на Васильевском острове, носила передачи и ухаживала за родными, потому что санитарок, уборщиц да и лекарств в тех лечебницах не было.
А в доме на Обводном канале шли бурные приготовления к свадьбе. Три фурии, отбросив в сторону мелочные счеты друг с другом, сплотились в боевой актив и, не щадя сил, с великим энтузиазмом бегали по магазинам, собирали деньги на подарки и шили подвенечное платье.