Страница 22 из 116
Терпите их обоих, потому что, повторяю, раньше времени вы все равно от них не избавитесь, ибо живут они по своим стихийным законам. По этим таинственным законам, когда вы уже полностью смирились с террористкой, наступает второй этап ваших мучений. Роковая любовь покидает Брошкину, и вся боль ее израненного сердца обрушивается на вас. Она начинает подозревать вас и сводить с вами счеты. Чего-то вы ей обязательно недодали, чего-то дали меньше, чем она вам, или не того качества. А в чем-то вы ее даже продали, предали, не похвалили вовремя ее стихов, не доказали предмету ее страсти, какая она талантливая, чудесная и непревзойденная.
Тут держите ухо востро, будьте бдительны и милосердны, потому что от каждого вашего неточного слова или жеста зависит человеческая жизнь. Того и гляди, ваша Брошкина покончит с собой. Терпите, уже близок час вашего освобождения. Еще немного — и она переживет свою драму, совладает с разочарованием, и тогда сама гордо и презрительно отвернется от вас как от предателя.
Но лучше не спешить и для верности потерпеть еще немного, пока она не подберет себе очередную жертву и полностью не переключится на нее. Только тогда вы можете праздновать свободу, если у вас остались силы ее праздновать.
На сколько рассчитаны такие циклы, точно сказать не берусь. Это зависит от многих факторов: возраста, темперамента террористки, а главное — от вашего терпения. Если вы сорветесь и попытаетесь раньше положенного срока избавиться от своей Брошкиной, это лишь усугубит и продлит ваши мучения. За бурным скандалом и временным разрывом последует неизбежное горячее примирение. Не рыпайтесь, терпите это стихийное бедствие, как терпите наводнение, грозу, непогоду.
Мне лично крупно повезло. Моя Брошкина к моменту нашего сближения весьма поднаторела в подобных сюжетах и проворачивала их довольно быстро.
Как-то Брошкина заболела, и я пошла ее навещать. Это был запой. До сих пор не могу прийти в себя от того состояния душераздирающей безнадежности, в которое меня поверг этот визит.
Бесконечная набережная Обводного канала была еще до революции застроена заводскими и фабричными корпусами, а также общежитиями для семейных рабочих. Именно в эти громадные дома просочился уголовный элемент и там окопался. А может быть, вовсе не просочился извне, а просто рабочий люд, почувствовав себя гегемоном, из угнетенного класса переродился в класс преступников.
Именно в таком доме родилась и выросла наша злополучная троица.
Как известно, человек у нас не властен выбирать себе место жительства — где прописан, там и живи, — поэтому состав населения подобных злачных мест почти не меняется. И если когда-то там жили рабочие, потом преступники, то теперь живут их дети, которые при всем желании не могут стать лучше своих родителей. Бытие, как известно, определяет сознание.
В доме была коридорная система, то есть узкие и длинные комнаты выходили дверьми в широкий, длинный, темный коридор, в конце которого размещалась громадная кухня, пустая и мрачная, как в тюрьме.
Уборная с железными раковинами для умывания — как на вокзале.
Везде пусто, серо и холодно. Тускло светились редкие лампочки.
В кельях, за бронированными дверьми, ютился всякий полупреступный люд. Он жил замкнуто и вкрадчиво. В собственных стенах особенно не чудил и не разбойничал, но в самой атмосфере этих безлюдных коридоров жила какая-то мрачная угроза и опасность.
Мрачная и злачная атмосфера дома усугублялась еще тем, что во дворе размещалось отделение милиции, и оттуда постоянно доносились всякие тревожные сигналы: дикая брань и вой, милицейские свистки, сирена машин, лагерные окрики и так далее.
Жильцы дома привыкли, но гости невольно вздрагивали, прислушиваясь к шуму за окном, и, разумеется, чувствовали себя довольно неуютно.
С большим трудом я нашла нужный подъезд. На грязной серой лестнице в пролетах были натянуты металлические сети, на которых валялись спичечные коробки, пустые бутылки, консервные банки и всякий мусор.
Я поднялась на третий этаж и оказалась в полутемном коридоре. Номера комнат было не разглядеть, и я пошла на тусклый свет единственной лампочки, чтобы от нее начать отсчет комнат. Но тут меня перехватила тетка в бигуди и ватнике поверх ночной рубашки. Она бежала навстречу с кипящим чайником в руке.
— К Брошкиной? Вы врачиха? — спросила она настороженно.
Узнав, что я не врачиха, она заметно оживилась и даже заулыбалась.
— Вы у нас впервые? Не бойтесь, я провожу вас. Темновато? Да все кто-то лампочки выкручивает. Народ пошел такой, все крадет. Третьего дня борщ украли. Только из кухни вышли, а его и стибрили. Хорошо еще кастрюлю оставили. Я на Брошкину грешила с ее бандой, но потом проверила: нет, это не они, кто-то другой. Тут одна старуха лежит парализованная, к ней внучок ходит. Этот внучок что угодно умыкнет. В нашем доме у своих не положено воровать, у нас с этим строго. У нас сроду тут воровства не было. Это все чужие, пришлые, с вокзала или еще откуда.
Она толкнула одну из дверей. Дверь приоткрылась.
— Брошкина, вставай, к тебе гости пришли! — крикнула тетка с порога в глубь комнаты. — Вы не стесняйтесь, проходите. — Она подтолкнула меня к дверям. — Там портьера, не запутайтесь.
В комнате Брошкиной царил смрад запустения. Это был не просто беспорядок работающей женщины, а безнадежный хаос старого холостяка, да еще с бардачным оттенком. Очевидно, в этой узкой и длинной комнате в последнее время пила и гуляла самая низкопробная компания. Большой шаткий стол возле дверей был полностью завален грязной посудой, объедками, шкурками от колбасы, косметикой, книгами, тряпками и еще черт знает какой дрянью. В немытых чашках были окурки. Окурки были повсюду: в традиционных вазочках на серванте, в кактусе на подоконнике и в мыльнице на стуле. На полу, в консервной банке, видимо предназначавшейся для кормления кошек, тоже были окурки. Рядом с банкой была кошачья лужа, чуть поодаль — куча. Возле дверей на табурете стоял большой таз, доверху набитый грязной посудой, над которой роилась туча сизых мух. Вонища была ужасная, пахло кошками, объедками, окурками и многодневным похмельем.
— Кто там пришел? Иди сюда! — раздалось из глубины помещения.
Длинное и узкое пространство комнаты было разгорожено поперек сервантом и шифоньером. Таким образом создавалось несколько купе-отсеков. Я пошла на голос и обнаружила Брошкину в одном из купе. Она нежилась в постели сомнительной свежести в обнимку с облезлой рыжей кошкой. Вокруг кровати прямо на полу были разбросаны предметы женского туалета.
— A-а, это ты? — с оттенком разочарования зевнула хозяйка.
Она нехотя вылезла из постели и, к моему изумлению, оказалась в серебряном бальном платье. Облезлая кошка, следуя примеру хозяйки, тоже вылезла из-под одеяла и, выгнув спину дугой, потянулась, окинув меня недобрым взглядом.
Некоторое время Брошкина бродила по комнате как сомнамбула, кряхтя и охая, натыкалась на стулья и одичало озиралась вокруг. Препятствием на ее пути явился таз с грязной посудой; она остановилась возле него и долго разглядывала содержимое, чуть покачиваясь и угрюмо бормоча что-то себе под нос. Гнусное мяуканье кошки вывело ее из забытья, она очумело шарахнулась к серванту и, достав бутылку пива, стала пить прямо из горла. После чего, будто снова обнаружив мое присутствие, улыбнулась мне слабой беспомощной улыбкой и предложила чаю.
На меня нашел столбняк. Я стояла посреди комнаты и смотрела в потолок на громадный чугунный крюк непонятного мне назначения.
— На него раньше люльку с ребенком вешали, — проследив мой взгляд, объяснила Брошкина. — Тут до революции целая семья ютилась. А теперь вот я одна проживаю.
Она в замешательстве оглядела свое жилище, подошла к столу и стала расчищать на нем угол для чаепития. Но предметы сопротивлялись, падали и сыпались на пол. Тогда она рукой сдвинула завал на дальний конец стола и накрыла эту уплотненную кучу дряни газетой. Включила электрический чайник и снова предложила мне чаю.