Страница 106 из 116
Постепенно я начала привыкать к этим таинственным вызовам. Конечно, вряд ли человек может привыкнуть к допросам: даже если невинного человека допрашивают, ему невольно приходится оправдываться, а человек, который оправдывается, невольно чувствует себя виновным, потому что он уже не просто человек — он обвиняемый и подследственный. А если обвиняемому к тому же не предъявлено никаких обвинений и его долго изводят бесконечными, бессмысленными вопросами, он в смятении может признаться в чем угодно, подписать любую провокационную бумагу, только чтобы избавиться от неопределенности и понять наконец свое истинное положение в этом мире.
Времена культа с его ночной жизнью почти миновали, но они все еще предпочитали работать поздним вечером, ближе к ночи. Конечно, это можно объяснить занятостью подследственных в дневное время, но нет, такая щепетильность исключена: если им понадобился человек, они не постесняются достать его и выхватить откуда угодно. Я думаю, что они так любят ночное время потому, что ночью человек более уязвим и беспомощен перед лицом черных сил.
Пару раз меня подвозили домой на служебной машине, но в основном я шла пешком. И вот эти прогулки по ночному, пустынному городу были, пожалуй, хуже всего. Если на допросе я еще как-то держалась, отвечала, порой даже огрызалась и сопротивлялась, негодовала и требовала, то после допроса бывала выжата как лимон.
До сих пор не могу определить природу этой пустоты, этого тупого холодного отчаяния, которое я несла в себе после каждого допроса. Именно тогда я возненавидела этот мертворожденный город, этот музей-застенок, эту дьявольскую колыбель безумной ненависти Евгения из «Медного всадника». Я брела под моросящим дождем по пустынным набережным, мостам, и каждый раз мне казалось, что я не дойду, казалось, сама смерть бредет по пятам и тянет в мертвую невскую воду. Я была совершенно убитой, ни одной живой клетки во мне не оставалось. И если на пути возникала машина, я не ускоряла шага, даже перед лицом смерти я не могла бы его ускорить…
Я брела через Литейный мост и думала о тех несчастных, которые так же глухой ночью брели с допросов — если, конечно, их отпускали. Но и те, кому удавалось вырваться из зловещих стен, вряд ли чувствовали особый подъем и радость освобождения; скорее всего, они уже ничего не могли чувствовать. Точно так же, как я, они тащились гнилой ночью через весь этот мертвый город и ненавидели его лютой ненавистью раба, заживо погребенного в каменном мешке.
Я брела по набережной, а слева во мгле маячил зловещий призрак дьявольского крейсера.
— Чтоб тебя… чтоб тебя… чтоб! — как заклинание твердила я, преимущественно матом.
И на этом отрезке пути мертвая пустота внутри меня внезапно заполнялась дикой, звериной яростью. Мне хотелось, чтобы на меня напал маньяк или преступник, чтобы было кому вцепиться в глотку, рвать зубами, кусать и рычать в кровавом поединке, пока тебя не укокошат. Только такой смертный бой мог принести облегчение, освободить мой организм и очистить его от скверны гиблого опыта.
Зачем же они меня тягали и что их интересовало? В основном, разумеется, Германия: как я там жила, чем занималась, с кем общалась. Любую мелочь, деталь, подробность моей жизни у Греты: быт, мысли, нравы, церковь, огород, поросенок, операция — все им надо было знать досконально, подробно, обстоятельно. Прекрасно зная, что я не могла их видеть, много расспрашивали о сыновьях Гретхен, особенно о младшем, отчего у меня невольно закралось подозрение: уж не скрывают ли они его в каких-нибудь своих тайных закромах? Но выяснить это я, конечно, не могла. Задавать вопросы и проявлять инициативу там было не положено, такое право они оставляли только за собой.
Моя нынешняя жизнь их не особенно интересовала, они и сами ее неплохо знали и не раз поражали меня своей осведомленностью о самых потаенных и мелких событиях моей биографии. Знали они и о сексуальном маньяке из КМЛ, даже однажды пообещали его как следует наказать, но потом к этому вопросу больше не возвращались, из чего я сделала вывод о причастности моего совратителя к их организации. Подобный вывод напрашивался сам собой, уже по самому лихому почерку его преступления.
О матери почему-то отзывались с почтением, — как видно, в свое время она им хорошо послужила.
Короче говоря, их в основном интересовала Германия, и мне кажется, что у них были кое-какие виды насчет меня. Так, например, именно они натолкнули меня на мысль возобновить связь с моей Гретой и написать ей письмо. Сама бы я до этого никогда не додумалась. Мне казалось это настолько нереальным, будто я жила на другой планете. Но они не только натолкнули, они прямо-таки навязали мне эту мысль, почти приказали написать в Германию вежливое письмо, что я и сделала. И очень благодарна им за это. Этой возобновленной связью я питаюсь до сих пор, она вернула меня к жизни и надеждам.
Все было точно как в том анекдоте про еврея, которого вызвали в КГБ, доказали, что у него есть брат в Израиле, вручили бумагу, ручку и заставили написать письмо. «Милый Абрам, — начал еврей, — наконец-то я нашел время и место написать тебе…»
Словом, мне думается, что вначале они хотели меня где-то употребить и куда-то приспособить, но в дальнейшем я не оправдала их надежд, что-то в моем образе разочаровало их или отпугнуло.
Однажды им удалось не на шутку озадачить меня. Собеседование на этот раз проходило в гостинице «Европейская». Были там особые номера, специально для этого предназначенные. Помню, что в холле я уловила немецкую речь, и мне подумалось, не хотят ли меня приспособить для работы с этими немцами. Пожалуй, я пошла бы на такую работу. Но дальнейшая беседа с одним холеным вальяжным бугаем начисто лишила меня этой надежды. Все было как всегда: изматывающие, дурацкие вопросы, очередная пробежка-проверка по всем клавишам моей биографии. Хорошо еще, что в этой чертовой гостинице давали коньяк, можно было хоть как-то подкрепить свои силы. На закуску был лимон и хорошие конфеты, которые, к сожалению, в этой обстановке не лезли в глотку, а ведь я очень люблю такие конфеты. От коньяка меня разморило и клонило в сон, поэтому отвечала я крайне вяло и невнятно, так что моему следователю скоро надоело со мной возиться и он собрался меня выпроваживать. Я была уже одета и стояла в дверях, как вдруг он пригласил меня в комнату и предложил пятнадцать рублей. Я очень удивилась и отказалась. Он настаивал и даже сказал, что это будет мне компенсацией за беспокойство.
— Господи! — досадливо проворчал он. — Купите своей маме или себе букет цветов. Пусть это будет вам подарком к Женскому дню. — И он сделал попытку засунуть деньги в мою сумочку.
— От вас? — переспросила я обалдело.
Я так растерялась, что, наверное, впервые сбросила с лица ту защитную маску, которую привыкла носить в их присутствии. Я всегда общалась с ними в образе этакой блаженной идиоточки, безответной канцелярской мышки с поджатыми лапками. Именно для них я выработала себе такую маску и прикрывалась ею всю жизнь. По-моему, она самая выгодная в этой стране. Постепенно маска приросла к лицу, но, когда у меня вырвалось предательское «От вас?», я почти фыркнула ему в физиономию и, кажется, невольно выдала свое истинное лицо, хотя сама не представляю, какое оно у меня на самом деле. Маску представляю, а лицо — нет.
Он будто ничего не заметил и еще настойчивее продолжал всовывать мне деньги…
И когда я в очередной раз вынула их из кармана и бросила на стол, то вдруг с удивлением обнаружила, что там вовсе не пятнадцать, а только тринадцать рублей. Я обратила внимание на этот факт, и он без малейшего смущения объяснил, что два рубля он потратил на закуску к коньяку. Меня очень удивила подобная разнарядка: значит, коньяк государственный, а закусь вынь из собственного кармана? Вопрос мой задел его своей прямолинейностью, и он грозно нахмурился. Задавать вопросы здесь не положено, поэтому он не удостоил меня ответом, а лишь жестом предложил покинуть помещение, что я с удовольствием исполнила. Но он пошел следом, зачем-то проводил до самого турникета и там, ловко засунув деньги мне в карман, втолкнул в турникет и крутанул его так, что я невольно вылетела наружу. Стоило оказаться на улице, как меня буквально начало шатать от нервного истощения и бессилия. Опять меня невзначай одурачили и ненароком изнасиловали, но это уже не имело значения.