Страница 30 из 32
Что же, все это естественно — на Родину вернулся русский писатель. Да, но это свершилось по воле верхов и было дано указание, и сам Нарком просвещения требовал доложить обстановку, и Союз писателей был обеспокоен.
Ну, а если «по докладной секретаря»?… Письмо Марины Ивановны к Фадееву разыскать не удалось, если оно не попало в частные руки и не скрыто до поры до времени, то скорее всего было сожжено тем самым горбуном, который в октябре 1941 года накануне эвакуации Союза из Москвы жег бумаги. Я видела, как в эти дни над крышей соллогубовского особняка летали хлопья сажи, а зачастую целые обугленные страницы вылетали с искрами из трубы и медленно планировали над сквериком. Немцы уже подошли совсем близко к городу, и во всех учреждениях, не успевших эвакуироваться, по всей Москве жгли архивы, документы. Горбун заведовал отделом кадров в Союзе, и все его боялись. И завидя его, мрачно говорили: «Этот человек все про всех знает!» Горбун был на вид безобидный, на тоненьких ножках — горбун как горбун, но все знали — он засекреченный горбун, на такую должность да еще в творческий союз не назначают просто горбунов. Говорили, к этому горбуну приезжали прямо с Лубянки и, запершись с ним в его кабинетике за несгораемой дверью и вынув из несгораемого шкапа личное дело очередного члена Союза, листали страницы. Говорили, и сам горбун целые дни изучал по анкетам кто есть кто, и когда он появлялся в дубовом зале бывшей массонской ложи, где в свободное от заседаний время стояли ресторанные столики, то даже пьяные возгласы смолкали. Но впрочем, горбун окончил свою карьеру там же на Лубянке во внутренней тюрьме или в какой из других московских тюрем…
Итак, письмо Марины Ивановны к Фадееву не найдено. Имеется ответ Фадеева.
«Тов. Цветаева!
В отношении Ваших архивов я постараюсь что-нибудь узнать, хотя это не так легко, принимая во внимание все обстоятельства дела. Во всяком случае постараюсь что-нибудь сделать.
Но достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра.
Единственный выход для Вас: с помощью директора Дома отдыха в Голицыно (она член местного поселкового Совета) снять комнату или две в Голицыно. Это будет стоить Вам 200–300 рублей ежемесячно. Дорого, конечно, но при Вашей квалификации Вы сможете много зарабатывать одними переводами — по линии издательств и журналов. В отношении работы Союз писателей Вам поможет. В подыскании комнаты в Голицыно Вам поможет Литфонд. Я уже говорил с тов. Оськиным (директор Литфонда), к которому советую Вам обратиться.
А. Фадеев»
Письмо датировано 17 января 1940 года.
А Марина Ивановна уже более месяца жила в Голицыно. Фадеев действительно сказал директору Литфонда Оськину о Марине Ивановне, и вся ее дальнейшая судьба зависела от того, как он сказал. И Оськин, следуя тому, как сказал Фадеев, дал распоряжение все той же Серафиме Ивановне Фонской, а та, уже следуя тому, как сказал Оськин, и подыскала для Марины Ивановны соответствующее жилье.
Комната была маленькая, за перегородкой, не доходившей до потолка. За перегородкой жили сами хозяева. Электричества в доме не было. Серафима Ивановна не застелила стол к приезду Марины Ивановны скатертью, расшитой крестом, не повесила шторы, но даже и о такой элементарной вещи, как керосиновая лампа, не побеспокоилась, и Марине Ивановне с Муром пришлось бы коротать первый вечер в гостеприимном Голицыно в темноте либо жечь лучину, как это делали некогда предки! Спасла положение Людмила Веприцкая, которая в это время жила в Доме писателей, она не отличалась кротостью характера и, устроив скандал, добыла этот несложный осветительный агрегат.
По воспоминаниям сводной сестры — Валерии Ивановны, Марина Ивановна еще смолоду не очень-то умела справляться с керосиновыми лампами: у нее никогда не хватало терпения подождать, пока нагреется стекло над огнем, и тогда надевать его, и дворнику каждый день приходилось бегать в лавку покупать новое стекло для барышни…
Теперь у Марины Ивановны терпения было больше, жизнь ее ко многому приучила, и потом, разбив стекло, не так-то уж просто было приобрести его в Голицыно. Да и в суровых, нищенских условиях эмиграции в Чехии она давно привыкла и к жестяным лампам, и жестяным печам. «Первые наливаем, вторые — топим. И те и другие чистим…» Ну а что касается голицынского быта — то он мало чем отличался от эмигрантского, и только не было рядом Сергея Яковлевича и Али…
Воду таскали из колодца в ведрах, пробивая лед. Колодец за ночь замерзал. Морозы стояли лютые, доходило до 40 градусов и больше. А хозяйка еще в довершение всего отказалась вдруг топить печь, о чем свидетельствует отчаянная записка Марины Ивановны, обращенная к Шагинян, обитавшей тогда в Голицыно.
«Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка, беря от меня 250 р. за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может — п(отому) ч(то) у нее нет дров, а Сераф(има) Ив(ановна) ей продавать не хочет.
Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, и кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С.И. и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате — опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр».
Винить Серафиму Ивановну в том, что она не давала дрова, быть может, и не стоит — она была всего лишь исполнитель, и, видимо, хороший исполнитель, она с полуслова, с полунамека понимала свое начальство, и если для полного уюта на даче Куприна необходима была грелка на чайник в виде петуха с гребешком, то для Цветаевой в сорокоградусный мороз — дрова не предусматривались… Их надо было добывать самой!
Деревянный домишко, в котором поселилась Марина Ивановна, стоял на Коммунистическом проспекте, в проулочке, впрочем, Марина Ивановна, словно бы не надеясь на то, что потомки смогут разыскать ее следы, всегда оставляет нам свои точные адреса: «спрашивайте Коммунистический проспект, Дом писателей (все знают) и, минуя Дом писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше до самого конца, последний дом справа, дача Лисицыной, N 24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку — левое крыльцо — наше…»
В общем-то это было совсем неподалеку от Дома писателей, куда Марина Ивановна и Мур приходили столоваться. Дом писателей — небольшая двухэтажная дача, комнат десять, маленьких, тесных. Единственная просторная комната — столовая, она, должно быть, была переделана из крытой террасы, и потому там, несмотря на голландскую печь, было всегда прохладно, но об этом тоже нам рассказывает Марина Ивановна: «…B столовой по утрам 4 гр, за окном — 40;…» «…Дома (у меня) вполне выносимо и даже уютно — как всегда от общего бедствия…»
А общее бедствие было велико: зимой 1939–1940 года шла война с финнами, такая непопулярная в народе война.
«За безопасность северо-западных границ, за безопасность колыбели революции, города Ленина, вперед, товарищи! Под знаменем Сталина до полного разгрома белофинских банд Маннергейма!..» Но этот клич командарма не очень-то способствовал, и наши войска застряли посреди снегов и минных заграждений.
«Белофиннские банды отщепенцев», — писали газеты. «Белофиннские предатели», «белофинны вероломно напали на нашу границу», «белофинны, приспешники англо-французского блока», «белофинны», «белофинны» — гудело радио. И кто-то из остряков пустил по Москве:
— Ну хорошо, в гражданскую войну мы воевали с белогвардейцами, с белобандитами, потом с белополяками, теперь с белофиннами. А если мы будем воевать в Африке с неграми, они будут «белонегры»?!
Но в общем-то было не до шуток. В газетах писали: «Красная Армия победоносно вошла в Финляндию, выполняя свою славную патриотческую миссию освобождения трудящихся». «Героическими усилиями финского народа и Красной Армии осуществляется историческое дело освобождения Финляндии». «Финский народ поднялся на борьбу со своими угнетателями…» А на деле финский народ что-то не очень боролся со своими угнетателями. А победоносная Красная Армия, выполнявшая патриотическую миссию освобождения трудящихся, встречала на своем пути брошенные фермы, пустые поселки, где все было заминировано, начиная с колодца и кончая буханкой хлеба на столе или крынкой молока, о чем сообщалось в тех же самых газетах в корреспонденциях с фронтов. В тыл уходили эшелоны с обмороженными и ранеными. С фронтов поступали неопределенные сводки. Население в тылу, боясь голода, стало запасаться продуктами. Даже за хлебом возникали очереди — сушили впрок сухари. Шли показательные суды над спекулянтами: у кого-то нашли десять пар галош, 480 коробков спичек, 26 кусков мыла, 68 литров керосина и так далее. В коммунальных квартирах соседки писали друг на друга доносы, приходили с обыском, изымали запасы. В магазинах стояли очереди.