Скрещение судеб

— Да я и сейчас готова.

— Наташенька, — кричал он, — иди сюда, ты слышишь, что говорит Маша.

Они были как состарившиеся дети, игравшие в жизнь, умевшие вести эту игру легко, непринужденно, радуясь друг другу, радуясь прожитому дню, не очень-то, видно, задумываясь и не принимая ничего близко к сердцу. В дому у них всегда было легко, просто и очень вкусно. Нигде так вкусно не кормили, как у Игнатьевых. Граф сам колдовал в своей кухне, вывезенной целиком из Парижа, включая плиту, сотейники, кастрюли, сковородки, ложки, плошки и всякие специи! Он собирался, окончив «Пятьдесят лет в строю», написать поваренную книгу…

Бывала я и у Лили Брик, которую впервые увидела на похоронах Маяковского и была разочарована, что такую рыжую и некрасивую, как казалось мне, он воспевал в стихах!.. О чем и не преминула ей рассказать чуть ли не при первой встрече, ибо она сразу обаяла и покорила меня. Она была старше, должно быть, более чем на двадцать лет, но никогда не чувствовалось этой разницы в возрасте.

Она умела быть молодой, не молодясь отнюдь, а сохраняя какую-то удивительную душевную молодость и интерес к жизни, и ее карие глаза так и были до последних дней живыми, искрящимися, а на слово она была зла и остра.

Бывала я уже и в милом, гостеприимном доме Антокольского, куда в любое время дня и ночи могли ввалиться гости из Грузии или из Киева и быть обласканы, накормлены, напоены в маленькой столовой с кобальтовыми стенами, овальным столом и большим диваном красного дерева. А из открытой двери из кабинетика Павлика, с полок, глядели такие уютные томики французских поэтов, одетые в кожу, и гипсовая маска, снятая с мертвого Вахтангова, и фотографии живого Вахтангова, и портрет хозяйки дома актрисы Вахтанговского театра Зои Бажановой, с прямыми льняными волосами, падающими ей на лицо. И сам Павлик — маленький, шумливый, и для нас — тех давних, молодых, — Павлик, и для нынешних молодых — в свои восемьдесят лет — тоже был Павлик, все с такими же горящими безумным огнем глазами, удивленно и жадно глядящими на мир.

Была я однажды и у Твардовского, только недавно переехавшего из Смоленска, в его единственной комнатушке в коммунальной квартире, где дощатый пол был выскоблен до блеска руками Марии Илларионовны, где у стены стоял стол простой, некрашеный, со шкапчиком, какие ставились на кухне и на табуретке спиной к окну — Александр Трифонович в косоворотке, худенький и очень миловидный какой-то еще юношеской миловидностью, хотя уже отец семейства и уже автор известной поэмы «Страна Муравия», подобрав ноги под табурет, глядя очень внимательно и прямо в глаза, внушал мне, что я лукавлю и только из вежливости делаю вид, что мне нравится его «Страна Муравия» — я горожанка, от асфальта, и не могу любить Некрасова и чувствовать его, Твардовского, стихи; и что у Некрасова мне могут нравиться разве только «Русские женщины», а он, Твардовский, «Русских женщин» еще не написал…

Была я знакома уже в те годы по Литературному институту и с Луговским, и со Светловым, и прочими, прочими известными и неизвестными, прославленными и непрославленными писателями и поэтами. Теперь мне предстояло встретиться с Цветаевой.

Что я о ней знала, кроме ее стихов? Да, собственно говоря, ничего. Даже портрета ее никогда не видела. Знала только то, что она была эмигранткой, а теперь вернулась. Вернулись же Игнатьев, и Билибин, и Куприн, вернулась и она. Художники привозили свои картины — материальные ценности. Куприн был стар, дряхл, он приехал умирать. Говорили, что кто-то там на самом верху увлекался в молодости его «Ямой» и «Поединком».

Игнатьев? Была известна его история с царскими деньгами. На его счету в банках лежала грандиозная сумма денег, он вел закупки оружия для царской армии. На эти деньги претендовали царские генералы и министры, бежавшие из России. Но Игнатьев вернул деньги Советской власти, считая, что они принадлежат народу.

Когда мы были однажды в гостях у Алексея Алексеевича и он показывал нам фотографии, то был там один снимок — он в штатском на улице у дверей какого-то дома нажимает кнопку звонка.

— Вот подлецы, а все-таки застукали, — весело подмигнул он, щелкнув пальцем по фотографии, — у самых дверей советского посольства!..

— Кто застукал? — спросила я.

— Любопытной Варваре нос оторвали! — погрозил он мне. — Разведка одной, так сказать, империалистической державы, которая была заинтересована в царских денежках, находившихся вот в этих самых руках Алексея Алексеевича Игнатьева, вашего покорного слуги!

— Но почему же тогда эта фотография у вас? — спросила я.

— А потому, милостивая государыня, что ваш покорный слуга всегда все знал, что ему было нужно знать, и все получал, что ему было нужно получить!

И он весело и самодовольно засмеялся, откинув голову и глядя на меня, — в общем-то так ничего и не понявшую, — с высоты своего гигантского роста.

На обратном пути домой Тарасенков втолковывал мне, что Алексей Алексеевич был царским военным атташе и был связан со многими европейскими разведками, что в общем-то входит в обязанности военного атташе, и что были, конечно, в этих разведках люди, работавшие на него, то есть на царскую Россию, и что, по-видимому, он сумел сохранить кое-какие связи и мне бы лучше не задавать ему вопросов.

Итак, Игнатьев приехал на родину, вывезя из Парижа все оборудование кухни. Куприн с французской кошечкой Ю-Ю, на которую было дано особое разрешение нашим послом в Париже. Цветаева? Мы знали, что ее вещи и рукописи задержаны на московской таможне и ей их не выдают и что она вернулась как член семьи, а семью ее — мужа и дочь — впустили в СССР, кажется, за их заслуги в войне в Испании, но вскоре, правда, обоих арестовали. Был арестован уже Михаил Кольцов и многие другие «испанцы» и подлинные, спасавшиеся у нас от Франко и те, кого мы посылали в Испанию сражаться с Франко. Пропаганда утверждала, что Испания — была удобна для вербовки шпионов, а близкие Цветаевой были еще вдобавок и эмигранты!.. Говорилось, что муж Марины Ивановны — Сергей Яковлевич Эфрон — был там в Париже нашим человеком, слово разведчик не употреблялось, просто говорили, что он не то был связан с нашим посольством, не то даже работал там.

Да, еще мне помнится, были слухи, что когда арестовали дочь, а ее арестовали первой, то Сергей Яковлевич добился приема на Лубянке. Кто говорил, что разговор он вел с самим Берия, кто — с каким-то лубянским чином, но во всяком случае в обеих версиях поминалось, что Сергей Яковлевич требовал немедленного освобождения дочери, стучал кулаками по столу и даже схватил в припадке гнева пресс-папье… за что и был тут же на Лубянке арестован.

Спустя десятилетия эта же история с пресс-папье вернулась ко мне бумерангом, но только в несколько иной интерпретации: Алексей Владимирович Эйснер мне рассказывал, что в 1940 году, сидя в тюрьме, он слышал от сокамерников, что Берия допрашивал самолично уже арестованного Сергея Яковлевича в своем кабинете и тот будто бы схватил со стола то самое пресс-папье, а письменные приборы в подобных кабинетах, перешедшие из кабинетов царских чиновников, были увесистые, из мрамора и бронзы, и подобным пресс-папье можно было легко проломить голову — но Берия, выхватив из ящика револьвер, застрелил Сергея Яковлевича на месте… Но каких только не ходит легенд и сколько их еще будет ходить!..

О Марине Ивановне тогда я еще знала, что она жила в Голицыне после ареста мужа и дочери, а теперь сняла комнату в Москве. И еще, что она переводит стихи и готовит свою книгу, которую собираются издавать в Гослите. Вот, собственно говоря и все.

Как-то Тарасенков, придя домой, сказал:

— Сегодня мы идем к Марине Ивановне.

— Мы? Ты.

— Нет, мы. Она пригласила нас обоих.

Я не на шутку разволновалась. И как это ни смешно и как ни глупо, но меня взволновала не только, вернее, не столько предстоящая встреча, сколько — в чем идти на эту встречу, что на себя надеть! Советоваться с Тарасенковым было бессмысленно, он ничего в этом не понимал и считал все это ерундой. (Справедливо, конечно, считал, с сегодняшних моих позиций, но не с тогдашних.) Дело заключалось в том, что я шла не только к поэту, перед которым преклонялась, но еще и к женщине, недавно прибывшей из Парижа! Это «из Парижа» и дурило мне голову…