Верность

– Да! – крикнул комиссар.

Дверь осторожно приоткрылась, и в каюту просунулось лицо Тимошевского, перебежавшего с «Магнита».

– Извиняйте, товарищ комиссар, может, я не вовремя. Тогда я могу уйти…

– Нет, зачем же! Садитесь, и поговорим.

– Вы уже знаете, товарищ комиссар?

– Ничего я пока не знаю, но вы мне расскажете. Садитесь, не стесняйтесь. Вот сигареты. Закуривайте.

Павловский распечатал свежую пачку и закурил первым.

– Ну так что? Я вас слушаю. Что‑нибудь случилось?

Тимошевский мял сигарету. Закурив, несмело начал:

– Я на Камчатке, товарищ комиссар… был свидетелем… как офицеры партизанского командира убивали…

– А как фамилия этого командира, не знаете?

– Рябиков, говорили. Он на «Свири» долго в трюме сидел.

Павловский покраснел. «Значит, всё‑таки убили Рябикова», – с ужасом подумал он.

– Расскажите подробно, товарищ Тимошевский, обо всём, что вы видели и слышали. Мы о смерти Рябикова ничего не знаем.

– Как его убивали, я не видел, товарищ комиссар. Но накануне нашего отхода с Камчатки после обеда вызвали меня на катер. Я мотористом был. Сам старший офицер Ипподимопопуло сел на руль, и пошли мы за Сигнальный мыс. Смотрим, там у скал, на берегу, человек пять армейских офицеров. Один с карабином. Вдруг видим: он размахнулся и бросил карабин далеко в воду, а сам пошел обратно к мысу. За ним остальные шагают. Тут мы подошли к этому мысу, застопорили мотор, и я увидел мертвое тело. Голова в воде, ноги меж камней раскинуты. Вода вокруг красная от крови. Ипподимопопуло приказал катерному матросу привязать к ногам расстрелянного колосник и крепкий линь. Отбуксировали мы тело подальше от берега и утопили. Когда топили, Ипподимопопуло нам сказал: «Ни за что погиб человек. Вечная ему память. А вы, ребята, если хотите жить, никому ни слова!» Вернулись мы на корабль, и мне казалось, что я его убил. Пособлял, во всяком случае… И сейчас не могу успокоиться. Вот и пришел к вам покаяться…

Павловский был потрясен. Прошла минута, пока он нашел нужные слова:

– Хорошо сделали, что рассказали, товарищ Тимошевский. Вы ни в чём не виноваты, кроме службы в меркуловском флоте. Но не вы один в этом виноваты.

– А во Владивостоке, товарищ комиссар, меня за это накажут?

– Свидетелем, если потребуется, вызовут. А раз мы вас приняли – значит, простили. Теперь вы должны честной службой оправдать наше прощение и доверие.

– Я постараюсь, товарищ комиссар.

Когда Тимошевский ушел, Павловский долго не мог заснуть. Он думал о том, сколько ещё таких подлых расправ спрятано в памяти белых солдат и офицеров. Теперь, когда они побеждены и изгнаны, совесть мучает лучших из них. И они ищут от неё спасения или в чистосердечном признании, или в беспробудном пьянстве, или, наконец, кончают с собой. Ему чудилось тело Рябикова, тайно погребенное в черной глубине Авачинской губы, и много других истерзанных тел, расстрелянных, зарубленных, запоротых белогвардейцами в городах, селах, на льду рек, в дремучей тайге.

Только под утро Павловский забылся тяжелым сном.

134

Во вторник после побудки загремели цепи: начались работы с якорями. Когда горнист протрубил повестку, «Адмирал Завойко» стоял только на правом якоре, разрезая форштевнем ослабевавшие струи прилива. Из трубы валил густой дым. Было пасмурное, но по‑весеннему теплое утро. За кормой в легкой голубоватой дымке чернел силуэт пагоды, вокруг уже появилась нежная зелень молодой листвы: весна здесь начиналась рано.

Сразу после подъема флага снялись с якоря. Вызванные на палубу матросы построились двумя группами: на баке и на шканцах, лицом к левому борту. Прозвучал сигнал «захождения». На китайском крейсере труба задорно пропела ответный привет уходящему в море русскому кораблю, но сигнала флагами с традиционным пожеланием счастливого плавания поднято не было.

– Прощай, Шанхай! – оказал празднично одетый штурман, укрепляя на откидном столике у машинного телеграфа карту речного фарватера.

Клюсс молча усмехнулся и подумал: «Поздно мы отсюда выбрались. Всё проклятые деньги. Теперь рискуем опоздать на Камчатку к началу навигации. Ведь ещё и перевооружить корабль надо».

Озабоченный, но уверенный в себе, он стоял на мостике в длиннополом бушлате, щедро подбитом ватой в расчете на северный климат.

Обменявшись с иностранными кораблями трубными приветствиями, прошли вдоль парадного рейда Бэнда и начали лавировать по извилистому фарватеру Ванпу, в обгон целого флота парусных джонок. Через три часа вышли на мутные просторы Янцзы и по створам определили девиацию компасов. Было пасмурно и ветрено. Пассажиров начало укачивать. Только Наталия Мечеславна в сопровождении инженер‑механика Скворцова бодро прогуливалась по палубе.

– Пойдем проливом Броутона, – сказал командир штурману, – подальше от благословенной Страны восходящего солнца.

Утром следующего дня Клюсс приказал опробовать орудие. Было сделано восемь боевых выстрелов, за наводчика стал комиссар. Ночью шли с затемненными огнями и склянок не били.

Пролив Броутона встретил «Адмирала Завойко» свирепым норд‑вестом. Бак и мостик кропило соленой водой. Не успел штурман принять вахту, как лопнул штуртрос. Застопорили машину. Рулевые побежали на ют, немедленно был введен в действие рулевой привод Дэвиса, но корабль уже стал лагом к волне. Качка доходила до 30 градусов, а тут ещё сильный удар волны в перо руля поломал один из ползунов привода, руль окончательно вышел из строя.

– Руль на стопор! Одеть румпель! Завести тали! – командовал штурман, стоя по колено в воде на юте.

Работали быстро и слаженно: через три минуты был дан ход и рулем стали управлять румпель‑талями по командам с мостика. Корабль снова стал носом против волны. Качка прекратилась, штуртрос срастили, и рулевое управление с мостика было восстановлено.

«Наверное, где‑то здесь погиб «Лейтенант Дыдымов», – подумал штурман, меняя в своей каюте промокшее платье. Он ещё не знал о второй катастрофе, постигшей белую флотилию: у северной оконечности острова Формоза выскочил на риф и погиб тральщик «Аякс». Из всего экипажа и пассажиров спасся только его командир. Когда исковерканный и залитый прибоем корабль лег набок, Петренко ухитрился забраться в ещё теплую дымовую трубу. Она и защитила его от ярости грохотавших всю ночь и весь следующий день свирепых валов океана…

После шести дней бурного плавания завойковцы увидели наконец русскую землю. Это был полуостров Гамова, увенчанный горой Туманной, которую штурман сразу узнал. Клюсс сообщил во Владивосток, что предполагает быть на рейде с рассветом, и просил указать, где следует стать. Береговая радиостанция радиотелеграмму приняла, но ответа не последовало.

Когда уже совсем стемнело, открылся маяк Скрыплева, и около полуночи, включив ходовые огни, «Адмирал Завойко» подошел к проливу Босфор Восточный.

Командир вызвал штурмана:

– Передайте наши опознавательные, Михаил Иванович, на мыс Басаргина. Там должна быть батарея.

Штурман защелкал ширмой сигнального фонаря.

Вот наконец и хорошо знакомая бухта Золотой Рог. На палубу высыпали почти вся команда и все пассажиры. Тихо журчит вода, да хлюпает во чреве корабля мокровоздушный насос. В городе редкие огни. Бухта как будто пуста. Но вот у берега, почти у штабной пристани, огромный силуэт военного корабля.

– «Касуга»! – с удивлением узнал штурман. – Ещё не ушли, канальи!

– Смотрите за пеленгом! – отозвался командир.

Уже стали на якорь, когда со штабной вышки просигналили: «Какое судно пришло?»

– Ответьте ему только наше название и ни в какие переговоры не вступайте, – приказал Клюсс.

На мостике все притихли, лишь стучал ключ клотиковой лампы.

– Вот мы и дома, – сказал Глинков.

– На Родине, – взволнованно поддержал Павловский, пожимая руки Глинкову и подошедшему Клюссу.

Убирая в штурманской рубке карты, Беловеский вспомнил о Наташе, о жизни, полной опасностей и тревог. Он будто заново ощутил запах смолистого дыма костров, талого снега, душистого сена. Всё его существо охватила нежная грусть по манящим вдаль лиловым гребням хребтов, низкорослому дубняку, мерцающим огонькам спрятанных в тайге деревенек… Неужели всё это навсегда прошло? Прошло только потому, что Наташа, его Наташа, сделалась миссис Уиллбоу?.. Да… Перекочевав в другой мир, она умерла для него, хотя в сознании и продолжает жить её прежний образ… Он моряк. Важнее лирических воспоминаний военная служба. Ей он отдаст свои силы и помыслы…