Газыри

В пользу „Нижегородской Маши“, как писалось даже в официальных бумагах, поступало много посильных пожертований и от офицеров, фамилий которых мы не встречаем под обязательством.

В жизни детей всегда встречается какое-либо выдающееся из ряда происшествие, которое дает толчок любознательности и вызывает перелом в обычном ходе их умственного развития. Таким важным событием в детской жизни Марии Нижегородской был приезд в Бозе почившего государя императора, посетившаго Кавказ в 1861 году. Нижегородский полк сопровождал государя до Хан-Кенды, куда он прибыл ночью. На следующее утро государь обходил лагерь. Войска вызваны были на линию. На правом фланге нижегородцев стоял начальник дивизии генерал Тихоцкий, командир полка, и рядом с ним князь Амилахвари. Маше ведено было оставаться в палатке; но девочка, слышавшая в последние дни нескончаемые разговоры про предстоящий приезд государя, волновлась не менее других и, наконец, не выдержала. Одевшись в красивый азиатский костюм, она потихоньку пробралась позади своих драгун, и, подвигаясь постепенно все дальше и дальше, никем не замеченная, остановилась, наконец, рядом с Тихоцким. Никто ея не видел. Все внимание и все взоры обращены были на приближавшагося государя. Громкое ура неслось по линии и гулким, перекатным эхом отдавалось в горах. Минута была торжественная. Афизе подвинулась еще вперед — и очутилась как раз перед государем. Внезапное появление маленькой девочки среди грозного военнаго стана, исключавшаго, казалось, всякую возможность присутствия в нем постороннего лица, а тем более ребенка, видимо изумило государя. Он улыбнулся.

— Это что у вас? — спросил он Тихоцкаго.

Все оглянулись — и только тут увидели свою Афизе. Тихоцкий доложил государю историю девочки, усыновленной Нижегородцами. Государь обласкал ребенка и, взяв его за руку, повел с собою по лагерю. Так счастливая девочка рука в руку с императором и обошла всю линию. Вернулась она гордая и радостная. Государь дал ей конфект и целую горсть серебряных денег. Маша оставила конфекты у себя, а монеты раздала Анаскевичу и Плуталову.

С этого момента, как замечают очевидцы, Маша точно выросла на целый год. Не всегда она чувствовала себя удовлетворенною теми сведениями, которыя могли ей сообщить Плуталов или Анаскевич, ничего не видевшие дальше Кавказа, а ее любознательности между тем не было границы. Ей хотелось знать то, что знают другие русския девочки. Наступала пора серьезно заняться ея образованием.

В 1862 году, князь Николай Амилахвари (впоследствии убитый на правом фланге), отправляясь в Тифлис, взял с собою Машу и поместил ее в частный пансион мадам Фавр. Живая от природы и резвая, Маша усердно принялась за науки, мадам Фавр, время от времени, сообщала полку об ея успехах. „Она добрая девочка, — писала она в одном из писем к князю Амилахвари, — и надеюсь, из нея выйдет славная девица.“ Потом поместили ее в заведение св. Нины. Здесь она все реже и реже вспоминала свое вольное детство, свои аулы и горы. Прелесть дикой горской жизни теряла уже свое обаяние, являясь пылкому воображению только неясными призраками соннаго видения: она начинала жить иною жизнию, жизнию ума и сердца. Нижегородцы позаботились снабдить ее прекрасным альбомом, в котором находились карточки всех офицеров полка, и, перелистывая их, маленькая Маша всецело отдавалась впечатлению своего недавняго прошлого, чувствовала себя в кругу дорогих существ, любящих ее и заботящихся о ней. На князя Ивана Гивича Амилахвари она и не смотрела иначе, как на отца, и даже в письмах называла его папашей. И как интересны задушевностию и наивностию ея детския письма! В одном из них она просит о присылке санок, чтобы покататься, в другом — просит мячик, прибавляя, что „кукол у нея много“, с радостию говорит, что „по-французски она уже разбирает“, с удовольствием сообщает о посещении ея Нижегородскими драгунами, которых неизменно называет братьями, жаждет свидания с князем Иваном Гивичем, передает ему свои маленькия беды об износе башмаков и платья, просит выслать денег на возобновление ея костюма и проч., и проч.

Нижегородцы, которых судьба забрасывала в Тифлис, никогда не упускали случая повидаться со своею любимицей и сообщали сведения о ней своим товарищам. „На этих днях, — говорит один из них, Д. Шишков, в письме своем к князю Амилахвари: — я был на бале в заведении св. Нины и видел нашу Машу. Она узнала меня и целый вечер не отходила и танцевала со мною. Его высочество великий князь был также на бале. Он изволил много говорить с Машей и спросил меня, кто об ней теперь заботится. Я отечал, что все офицеры полка, а в особенности ваше сиятельство.“

Будущность ясная и тихая, казалось, улыбалась Маше. Но тут, к сожалению; повторилась история, так часто случающаяся с детьми, попавшими в непривычную для них сферу жизни. Как оранжерейный цветок, пересаженный в грунт, нередко погибает, не выдержав прилива света и воздуха, так и полевой цветок, поставленный разом в оранжерейныя условия, чахнет и умирает в тюремном заключении. Этот цветок и может служить эмблемою „Нижегородской Маши“. Проводя все прежнее время целые дни в палатке или на открытом воздухе, шлепая по целым часам босыми ножонками по грязи, она чувствовала себя физически гораздо бодрее, нежели в городе. Обстановка комнатной жизни и прилив все новых и новых впечатлений отражались гибельно на ея организме. Упорная золотуха, появившаяся сперва на голове, бросилась в грудь. Ее лечил известный в Тифлисе медик Прибыл, но болезнь в начале весны 1865 года сделала такие успехи, что начальница заведения писала в полк, советуя взять Машу и отдать ее на излечение какому-нибудь туземному медику. Князь Амилахвари распорядился отправить ее к себе в родовое имение в сел. Чалы, Горийского уезда; там она поправилась и снова возвратилась в заведение. В сентябре месяце 1865 года Машу перевели в Закавказский девичий институт; но здесь она заболела уже скарлатиной, простудилась вновь, и доктор Гоппе вскоре заявил, что Маша больна чахоткой, и болезнь принимает такие размеры, что ей необходимо переменить обстановку и климат. 1 февраля 1868 года, ее взяли из института опять в деревню к князю Амилахвари. Лето она провела вместе с классными дамами в Железноводске, где, судя по ея письмам, много танцевала на вечерах, и потом опять жила некоторое время в Чалах. Полк, между тем, прибыл в Тифлис. Чувствовала ли Маша, что ея жизнь вместо расцвета угасает, но только она высказала горячее желание жить и не покидать более родного полкового общества. Князь Амилахвари уже был женат, и в лице княгини Анны Александровны Маша нашла себе добрую, любящую маму, ласки которой так нужны были этой молодой нежной натуре. Ей шел уже пятнадцатый год. Это была девушка высокого роста, стройная, и если не красавица, то с добрым симпатичным лицом, оживлявшимся быстрыми и умными глазами. В сухом климате Царских Колодцев Маша стала чувствовать себя хуже и зимою тихо угасла.

Похороны ея были торжественныя. Все офицеры и солдаты сопровождали гроб „своей Маши“ под трогательно-величавыя звуки погребальнаго марша. Над гробом дочери полка, взятой в бою ребенком, воспитанной офицерами и скончавшейся у них на руках, устроен кирпичный склеп, и над ним возвдвигнута каменная часовня; кругом — прекрасный цветник. Часовня стоит в углу церковной ограды, и ея оштукатуренныя стены издали бросаются в глаза своею яркою белизною; крыльцо из тесаннаго камня. Высокий шпиль покрыт листовым железом; над шпилем — крест. Внутри — роза со сломанным стеблем-эмблема так рано угасшей жизни, и образ св. Марии. Под образом надпись:

„Сооружено Нижегородцами.

Здесь покоится прах дочери Нижегордскаго драгунскаго полка Марии Дегужи, взятой в плен ребенком в ущелье при реке Афипс 7 августа 1860 года. Скончалась в 1868 году. Цвела 15 лет.“

Памятник освящен 1-го июня 1869 года. Тогда же посадили вокруг него четыре дерева: одно — князь Амилахвари, другое — княгиня Анна Александровна, третье — один из офицеров, участвовавший в деле 7 августа, где взята была Мария, и четвертое — инженерный офицер, строивший памятник.