Газыри

Но зимовать им в пещере уже не пришлось, да.

Сваты-то, сваты.

Сначала по аулу на конях рядом проехали. Оба при полном боевом… Медленно, говорит, ехали, ме-е-е-дленно. А когда впереди толпа собралась — и конные с винтовками, и пешие, и дед уже взялся было за шашку, черкес положил ему руку на плечи… вроде как обнял, и все расступились.

Ну, а в станице — что?

Там они пешком прошлись.

Оба — в стельку, и такого песняка, наши потом рассказывали, давали, что не только в ауле рядом — по всему Закубанью слыхать было…

Откуда только говорит, черкес слова знал? Или к этому дню специально выучил… Но — „крычал“ песни!

Такая вот, Леонтич, наша история.»

Генри Лоусон

Так хочется когда-нибудь воздать должное этому великому, а главное — верному, верному! — сыну Австралии.

Певец рабочей солидарности и народного братства… неужели все это тоже навсегда ушло в прошлое?

Недавно в «Спецназе», достаточно «крутом» еженедельнике, прочитал, что нынче, во времена глобализации, и профсоюзы, какими бы они когда-то не были организованными, и рабочее движение вообще — все это в прошлом, вообще уже никто в мире и ничто не может противостоять власти денег, она превратилась в этакого всепожирающего Ваала… или и это уже было?

О, преславный святой пророк Илия, покровитель нашего Новокузнецка, нашей огненной Кузни! Не затупился твой некогда беспощадный нож?

Снял со шкафа старую икону Пророка и долго ее рассматривал… будто ответ немедленно можно получить, эх!

Но почему я вспомил о Лоусоне? Перелистывал его в очередной раз — к его-то рассказам о шахтерах да стригалях возвращаюсь, и действительно, постоянно — так вот, перелистывал, и вдруг подумалось, что наша Антоновская площадка со своею ударной комсомольской стройкой на ней была не только Запорожскою Сечью, что я очень давно уже осознал, не только тем самым мифическим Эльдорадо, но еще и прииском, да, а мы — старателями, подверженными если не всем, то очень многим болезням золотой лихорадки. Разумеется — с сибирским уклоном, так сказать. Со всеми этими причудами фарта.

Который покинул потом почти всех из нас.

На время ли? Или тоже — навсегда?

Своя земля и в горсти спасет…

Было это в середине шестидесятых, в самый пик моего сибирского «первопроходчества». К этой поре на нашем Запсибе уже работали и теплоэлектроцентраль с коксовой батареей, и первая домна, но жизнь, как нам громко обещали в начале стройки, лучше от этого не сделалась, единственное, чего в поселке стало в избытке, — так это молодой-зеленой самоуверенности: aй да мы! Обещали, что будет чугун? Есть!.. Сказали, будет сталь? Дайте срок. Как тогда модно было писать: Родина смотрит на часы — Родина ждет!

Само собой, что по молодости чуть ли не всякий из нас изображал: кто — старого монтажного волка, которому даже во время мирного сна в собственной постели чуб продолжает шевелить тугой ветер высоты, кто — неутомимого путника в грубых башмаках, покрытых пылью дальних дорог (от промплощадки до редакции на промбазе). И все мы были конечно же записные спартанцы, не обремененные ни излишней заботой о модной одежке, ни о гастрономических изысках. Речь наша тоже не отличалась изяществом: руки — грабки, лицо — будка, рот — хлебало… А в рабочей столовке или даже в привокзальном ресторанчике мы разве ели?.. Конечно же, мы рубали. «И щи рубали за обе щеки лихие парни-забойщики» — это из моих прощальных стихов тех лет, перед окончательным и бесповоротным сочетанием с прозой.

Само собой, что упоминание об оставшемся в далеком далеке хваленом кубанском изобилии вызывало тогда у меня лишь горькую усмешку, а умилительный слог моих земляков, которым сопровождалось поедание вроде бы рядового продукта во время наших застолий в недолгом отпуске, не только забавлял, но и наводил на печальные размышления прямо-таки космического масштаба: вот что для них главное в жизни-то — вот что!

Вокруг Моей Отрадной под Армавиром раскинулись станицы с названиями не менее ласковыми: Благодарная, Спокойная, Бесскорбная, Удобная, Надежная, Отважная, Изобильная. Однажды в Удобной старый школьный товарищ, светлая ему память, Федя Некрасов, привез меня к своим друзьям, и почти тут же мы оказались в просторной беседке за громадным столом: чего на нем только не было!.. И вместе с удивительным абрикосовым «самогончиком» полился родной южный говорок: «Угощайтесь, дорогие гостюшки, угощайтесь!.. Кому больше баранинка с почечкой, а кому — молодая свининка, а есть и курычка… Помидорчики только с грядки — еще живые. Маслице коровье свое — давно небось такого не пробовали. Колбаска домашняя, копченое сальце — тожить. Пирожочки с гусиными потрошками пекла только утром, а картошечка молоденькая со сметанкой — ой, сметанки такой — и правда ни у кого! И лучок-чесночок, и перчик — кому горький, а кому — сладенький… а может, закусите сперва малосольным огурчиком с майским медком?.. Хлебушек тожить сама пеку — на листочечках на капустных, как раньше, — попробуйте моей полянички, попробуйте!»

Как я ни старался, все же не смог сдержать выразительной улыбки. Чуткая хозяйка, мама Фединых друзей, это заметила и, как только мы изъявили желание поглядеть на птицу да на животину, пройтись по саду, по огороду, она тут же нагнулась и взяла с грядки горсть земли: «Видите, какая у нас земличка? Пух!.. По нескольку раз от так всю у каждой руке размяла, на каждой ладошке потетешкала… а как жишь! Тогда она поймет, тогда отзовется. Вот и благодаришь ее за все увежливым словом, а не как-нибудь… ну а, как жишь?.. Ой, все она понимает и все чувствует, наша землица, ой все!.. Полоть или поливать — туда-сюда, а сажать или сеять больная бо сердитая на кого — никогда не сажаю, не сею. И чтоб здоровая была, и с хорошим настроением — тут хуть умри. Только с дорогой душой, с доброй думкой! Соседи все никак не поймут: да почему оно у тебя с земли само лезет?.. Да вот как раз поэтому: когда сажаю — у меня праздник. От тогда все и уродит… да что там!.. Она в войну и спасла меня, родная земелька. В чужой сторонке, считай, из могилки подняла…»

Сибирская стройка научила меня слушать — она это ясно видела: «Немец в сорок первом уже почти занял усю Белоруссию, а у меня со старшей сестрой плохо — она туда давно еще замуж вышла. Думка была забрать, ее до нас — я поехала. А он десант бросил и отрезал. Одна бы пешки ушла, — ой, я бедовая была, ничего не боялась. А как с ей?.. Да и досиделась я у той Белоруссии до того, что племянницу мою, ей как раз восемнадцать, стали у Германию угонять. Угонют, думаю, — сестра, и правда, не перенесет. Решила вместо ее идтить, ой, я тогда бой была, ой бой! Не то что нонешние мокрохвостки. Сбегу, думаю, еще до вашей Германии — меня у станице дети ждуть… эге ш! Недаром жишь говорится, что человек только полагает, а располагает — Господь. И до места довезли, и работать заставили как миленькую. И еще одна забота легла на меня: по возрасту — старшая. А девчат стали обижать: приставать до них. Я давай заступаться. Да и достукалась, что из-за свово сына хозяйка меня сперва овчаркой порвала, а потом плеткой забила — чуть не насмерть. Ух и эсэсовка была! Кровососка. Думала, уже все… Тут как раз бауэр, хозяин наш, вернулся с войны. Без ноги. Прошел, все хозяйство проверил, на всех арбайтеров посмотрел, а на меня дажить не глянул, только возле подстилки, где я лежала, нос зажал: такие были после овчарки раны. Я уже со всеми своими давно у мыслях у своих попрощалась, по всех отплакала, а тут приходит одна наша девочка и говорит: тетя Клава!.. А там с твоей Кубани земли привезли нашему бауэру… Кто ее привез? Как?! Дак у их жишь земля плохая, девочка говорит, дак они нашу теперь сюда вывозют. От с Кубани и привезли, чернозем там такой, у-у!.. Дали ему как герою войны. Как раненому. А откуда ты знаешь, что с Кубани?.. И хозяева между собой, говорит, гуркотали, и на ящиках черной краской по-ихнему: Кубань. Слушай, я ее прошу. А укради-ка мне жменю. Хуть столечко!.. Приносит. Я у нее в руке как понюхала — и как будто с жаркого дня в прохладную речку. Закрутило и тихо понесло… Сперва на поле, а после вроде уже как по воздуху. Не помню ничего, только несуся над землей, а вокруг поют, да так хорошо, так красиво, как у церкви, когда совсем маленькая… В слезах очнулась, прошу ее: да пересыпь у мою ладонь — это наша! Такого запаха, как у нас на Кубани, — у ее больше нигде. Да сжала ее у кулаке, давай рассказывать: ты знаешь, какая у нас земля? Оглобля за ночь травой зарастает — утром и не найдешь. А дышло в землю воткни — бричка вырастет. И давай ей — и про станицу, и про речку, про наш Уруп, и про сады, и про лошадей с жеребятками… я ж, говорю, бой была: ой, на коне насалась — джигитка и джигитка!.. А потом говорю: эту я себе оставлю, я спать с ей буду у кулаке, а ты возьми там еще жменю, да разотрем, да посыпешь мне и руки, и плечи. Она говорит: да рази ш можно?.. А зараженния?! Какое там тебе, говорю, зараженния — родная земля! Или ты девочкой себе казанки на пальцах не сбивала да пылючкой потом не присыпала?.. Она заплакала: а я, отвечает, городская. Я с Гомеля. Ну, все равно не бойся — неси! Сделала она, как я просила. И как пошла я на поправку, ты веришь, — ну, как пошла! Когда оно — раз и на лицо перекинулось. И я решила намазаться. Намазалась, лежу как цыганка-сербиянка. А тут эсэсовка эта. Да плеткой опять как стебанет, да бегом за собакой, когда слышу — одна нога чурыгает. Бауэр наш. На костылях. Глянул на меня и опустил голову. Поднял, тихо спрашивает: казак?.. Черкес?.. Я чуть не в слезы: у меня ж как раз папаша черкес, мама — казачка. „Я! — говорю по-ихнему. — Я-я!..“ Задрал он голову, стал как у нас было раньше белые офицеры — да как закричит. На свою эсэсовку… А я с тех пор поднялась. Мне все потом нипочем стало. Дажить Сибирь, когда нас освободили да тут жишь уже у свой лагерь послали. Хуть не совсем — а дома!.. У России. А когда в станицу вернулась наконец, упала на коленки и первым делом по усему нашему огороду, по усему большому плану на них и проползла: да каждый цветок понюхаю, да каждому росточку, каждой былиночке до земли поклонюся. Припаду до ее лбом да так и замру. А потом давай нянчить земличку, давай за ею ухаживать. Ой, чего только я с тех пор не узнала! Чему только меня старые люди не научили! Одно дело, что удобрення, что скотину не знаешь, для чего больше держишь: для себя, чтобы с молочком, или для землицы — чтобы она с навозцем… Другое, что давно поняла: не дождик, не роса поливает, а только — пот. А главное: не земля родит — родит небо. Это ты на усю жизнь запомни: когда что сеешь или сажаешь, не забудь повернуться на восход, не забудь сказать: „Господь Вседержитель и Пресвятая Богородица!.. Пошлите мне урожай сам-сто, а я разделю его на три части: на себя, рабу Божию Клавдею, — как я всегда говорю, — на сродников моих и на близких, а также на воров да бандитов и всяких непременных мошенников…“»