Воспоминания о людях моего времени

   В 21-22 гг. мы жили в самой Москве. Это было время нэпа, сравнительно легче. Луначарский устраивал иногда у себя в Кремле чтения и приемы, приглашал и писателей не-комму­нистов. (Бывали у него Вяч. Иванов, Балтрушайтис, Гершензон, Чулков.) Мне после открытого письма не так удобно было встречаться с ним - я и не бывал на чтениях его пьес. По делам же Союза писателей приходилось нам, Правлению, ходить иногда в «Орду» - хоть и не были мы русскими князьями. Выхлопатывали Союзу разные льготы, пайки, охранные грамоты.

   Но тут больше имели дело с Каменевым, тогда председателем Московского Совета. Все-таки, раз были и у Луначарского в Кремле. Помню, ухитрился я как-то тогда, в группе сотоваришей своих, не поздороваться с ним . Помню, стараясь выказать свою независимость и презрение к новому строю, я как-то особенно нагло разваливался в кресле, раскачивал его, высокомерно (как мне казалось) рассматривал, заставлял скрипеть, чтобы наглядно показать, как ничтожно это «высокое место» - кабинет крем­левского вельможи - в моих глазах.

   Но не всегда мне так везло.

   На Знаменке жил мой издатель - и приятель давний Зиновий Исаевич Гржебин. Был он близок к Горькому, но навастривал лыжи за границу, хотел и устроил в Берлине начала 20-х гг. собственное издательство. А пока занимал отличную квартиру недалеко от Румянцевского Музея.

   Я у него бывал нередко, по литературным и личным делам. Помню великолепный подъезд, двойные стеклянные двери, светло, тепло, только швейцара нет, а то будто довоенный быт.

   Вот поднимаюсь с улицы на несколько ступенек, берусь за ручку двери - она покорно отодвигает ко мне свое стекло, а выходящий из дома человек в отличной шубе и меховой шапке тянет к себе другую, внутреннюю дверь, тоже стеклянную.

   Чрез несколько секунд оба мы, нос с носом, сталкиваемся в этой ловушке меж дверями, шуба поправляет знакомым жестом пенсне, взглядывает на меня и оказывается просто-напросто Луначарским.

   - А-а, здравствуйте! - и приветливо протягивает руку. Совсем будто в Италии, сейчас начнет  спорить о Боттичелли (только сто лир ему теперь не нужны, и там шубы такой не было).

   Да, и я протягиваю ему руку. После торжественного печатного заушения - а вот тут, между анафемскими этими дверями протягиваю и жму ...

   Потом скорей шмыг в переднюю, в подъемник и к Зиновию Исаевичу. Там свой мир, литература, издательство, давняя добро­желательность с обеих сторон. Я рассказываю ему, он смеется. - Анатолий Васильевич только что у меня был.

   Я смущенно смеюсь.

   - Ведь в печати сказал, что никогда руки не подам ...

   - Мало ли что в печати ... А тут вышло непечатное.

   И мы стали говорить о другом - о готовящемся нашем отъезде, о книгах моих, которые он собирался издавать в Берлине.

   Так все и вышло. И попали в Берлин, и книги мои он там выпустил - Гржебину, Зиновию Исаевичу, во многом обязан и тем, что попал на Запад. Его уже нет в живых. Скончался он здесь, в Париже, гораздо позже. Благодарную память о нем храню.

   Я никогда больше не видел Луначарского. Он продолжал быть «Наркомпросом». Думаю, все меньше, меньше подходил к эпохе, особенно, когда умер Ленин, и Сталин забрал все в свои руки.

   Почти все люди того времени ушли. Умер и Луначарский.

   Воспоминания о нем главнейше связаны с юными, счастливыми годами, райскими днями Италии. Теперь, издали, улыбнувшись на многое, но и вздохнув, скажешь: «Все-таки слава Богу, что умер Анатолий Васильевич естественной смертью, а не в подвале Чека».

   Времена доисторические, еще до японской войны. Москва, университет. Был у меня знакомый один, Яхонтов, тоже студент, но старше меня и образованней. Он мне нравился: простой, негромкий и приветливый, с русской интеллигентской бородкой. Думаю, был этот Яхонтов социал-демократ, но умеренного толка (а может, и народник).

   Вот он пригласил меня однажды к себе на вечеринку. Русская студенческая вечеринка! Не времен Герцена или Толстого (без мундиров и жженки), нечто после Достоевского, чай с лимоном и папиросы, окурки на блюдцах, сизый дым в комнате и споры, споры ... Не помню, о чем именно спорили, наверно, о политике - не по моей части. Я и помалкивал, просто смотрел, вглядывался.

   Студент, довольно кудловатый, с широким открытым лицом, серыми спокойными глазами, сняв тужурку и устроившись вер­хом на стуле, так что спинка служила ему опорой и кафедрой, что-то толково разглагольствовал. Его слушали. Видно было, он здесь известен, что-то за ним есть.

   Яхонтов нагнул ко мне бородку, блеснул стеклами пенсне, шепнул:

   - Выдающаяся личность. Умен и начитан. Лев Розенфельд.

   Я вас с ним познакомлю.

   И действительно, познакомил. И действительно, «Лев Розен­фельд» произвел неплохое впечатление. О талантах его поли­тических я не мог судить. Да мало это и занимало. Но так, сам по себе, он мне скорее понравился.

   Знакомство это не укрепилось и не удержалось. Все же в те годы мельком, то в Университете, то, кажется, у самого Яхонтова, я его встречал. Но никак не думал, что чрез четверть почти века встречу его в условиях, тогда пока­завшихся бы фантастическими.

   Эти условия были - революция, о которой я у Яхонтова, по молодости лет и быть может дурости, вовсе не думал. Но она пришла, не спрашивая, хотим ли мы ее или нет, пришла и как зверь, и как суд над многими делами прошлого.

   Фантастичность и в том, что такой Луначарский, занимавший у меня сто лир, вдруг стал министром, что кудлатый студент Розенфельд, переименовавшись в Каменева, обратился в Предс. Москов. Совета. А еще и в том фантастика, что сам зверь - так всегда бывает в революции - сам по себе обратился, много собственных детищ пожрал.

   Как и Луначарский, Каменев был образованный интеллигент, тоже склонный отчасти к литературе и искусствам. Жена его - grande dame революции по части театров, выставок картин и т. д.- каменевский «либерализм» зашел так далеко, что как московский генерал-губернатор он закрыл на третьем № «Вест­ник Чека» за открытый призыв к пыткам при допросах. (Чудный документ для человеколюбивой русской литературы! Лев Тол­стой, слава Богу, до него не дожил, как и Чехов. У одного из друзей моих литературных  этот номер хранился. Интересно бы знать, сохраняется ли он в государственных библиотеках России сейчас, или благоразумно исчез?)

   В новом «волшебном» мире все-таки мы как-то жили, ко­пошились, даже писали кое-что, даже Союз писателей (незави­симых) у нас в Москве был. Карабкаясь, цепляясь, стараясь не унижаться, продолжали путь. На пути этом Каменев попадался не раз, в облике «заступника и покровителя».

   Он обосновался на Тверской в бывшем доме генерал-гyберна­тора, напротив каланчи и убогого памятника Скобелеву. В прежние времена внизу дворца была канцелярия, где чиновник с длинным вылощенным ногтем на мизинце выдавал нам заграничные пас­порта: с ними ездить можно было  по всей Европе без всяких виз.

   Вот я иду к Каменеву посланцем от Союза. Но по пути, как раз в этой бывшей канцелярии, попадаю в другой мир: баба на коленях перед чекистом: «Батюшка, родимый, отпусти мужа, ведь сколько уж ни за что ни про что держите!» - «Пш-шла вон, убирайся! Держим, значит есть за что!» Так вкушала баба новый мир.

   Подымаюсь по лестнице этого нового мира. Трещат машинки, бегают резвые, не без развязности, секретарши, потряхивая гру­дями. За зеркальными стеклами дворца как призраки, безмолвно проплывают извозчики, детишки тащат салазки, бредут граждане молчаливо, со своими заботами и горем.

   После некоего ожидания пускают и в кабинет Каменева. Вот он, кудлатый студент моей молодости, за отличным столом, спиной к зеркальной Москве за ним, где медленно, беззвучно-­горестно идет повседневность.

   Принял он меня прилично , даже не без любезности, конечно, слегка покровительственно. Удивило, что он поджимал ноги под себя, в одних носках - ботинки стояли рядом: будто жали они ему, он отдыхал.