Воспоминания о людях моего времени

   - Хо-хотят все по особен-ному,- говорил Мошнин.- Ста­нис-славский - Алексеев, он сам с Таганки, Хи-вы, купеческого рода, но б-большой чудак.

   - Пойдемте, тезка, лучше пиво допивать,- говорил отец.­ А актеры пусть доигрывают. Вы мне ружья нового еще не показали, где левый ствол чок-бор.

   И охотники ушли допивать пиво, а нам, оставшимся, пока­зывал «большой чудак» Яузский мост с нищими и слепым певцом-гусляром. Толпился народ, вели на казнь Шуйского, окруженного стрельцами. Сторонники Шуйского пытались его отбить, стрельцы одолевали. Бабы целовали руки своему герою, прощались с ним. Опять это было совсем не то, к чему привыкли мы в Малом театре или у Корша (не говоря уже об опере).

   Вот что рассказывает сам Станиславский о первом представ­лении «Царя Федора»: «Стараясь подавить в себе смертельный страх перед грядущим, представляясь бодрым, веселым, спокой­ным и уверенным, я перед третьим звонком обратился к артистам с ободряющими  словами главнокоманду-ющего, отпускающего армию в решительный бой. Нехорошо, что голос мне то и дело изменял, прерываясь от неправильного дыхания ... Вдруг грянула увертюра и заглушила мои слова. Говорить стало невозможно, и ничего не оставалось сделать, как пуститься в пляс, чтобы дать выход бурлившей во мне энергии, которую я хотел тогда передать моим соратникам и молодым бойцам. Я танцевал, подпевая, выкрикивая ободряющие фразы с бледным, мертвен­ным лицом, испуганными глазами ...

   Картина получилась, вероятно, «достойная кисти Айвазов­ского». Действительно, чудак,- но чудак оказался особенный, перворазрядный, создатель лучшего русского театра. А в тот вечер, 14 октября 1898 года, режиссер Александров с позором изгнал его со сцены.

   «Константин Сергеевич, уйдите! Сейчас же! И не волнуйте артистов ... »

   «Мой танец прервался на полужесте, и я, изгнанный н оскорбленный в своих режиссерских чувствах, заперся у себя в уборной». Горько ему было, что вот он столько сил отдал этому спектаклю, а его гонят, точно постороннего!

   Но своим «Художественно-общедоступным» театром заварил Станиславский кашу. Успех был большой, очень бурный. Отцы и дети разделились. Отцы или оказались холодны (как мой, например, любивший литературу, но театр находивший вообще слишком «преувеличенным» и «театральным») - или прямо враждебны, особенно поклонники Малого театра. Мы - то есть студенты, барышни , разные молодые экзальтированные дамы, затем все интеллигенты-провинциалы (без «традиций» театраль­ных), сразу театром пленились. Вот именно его полюбили, как  любили тогда Чехова, некую особую линию в московской  и общерусской  культуре.

   В том же сезоне шел «Потонувший колокол» Гауптмана – мы смотрели его из той же литерной ложи. Бурджалов гоготал лешим , М. Ф. Андреева носилась по сцене феей Раутенделейн. Отец  из ложи довольно громко и весело задавал ей разные вопросы - приходилось его унимать: и в конце концов все-таки не досидел, ушел сговариваться о лосиной облаве с Мошниным и Милюковым. А колокол на сцене вызванивал что полагается. Но «Потонувший колокол» не был боевым спектаклем. Бое­вою оказалась чеховская «Чайка». Она дала лицо театру, окон­чательно завоевала  Москву.

   История этой «Чайки» известна: предварительный провал в Александринском театре, колебания Художественного - боль­шое желание Немировича-Данченко поставить пьесу и некое сопротивление (вначале) Станиславского. У самого Чехова, как раз, обострился тyберкyлез, близкие очень боялись, что неуспех пьесы может совсем дурно на него повлиять - приезжала даже в Москву Мария Павловна, настаивала на отмене спектакля. Но спектакль был театру необходим - и решили рискнуть ...

   Чуть не сорок лет тому назад мы с сестрой, в юной компании без взрослых, сидели в ложе бенуара справа - в обыкновенной ложе, сообща купленной. Ни о каких волнениях автора и театра не знали. Даже не знали, что пьеса провалилась уже в Петербурге (у нас Мocква, мы только своим интересуемся). Занавес поднял­ся - на сцене полутемно, какой-то парк, прямо перед зрителем скамейка. Говорят и ходят довольно странно какие-то люди. На­конец, выясняется, что молодой писатель, нервный и непризнанный, ставит тут же, в саду, свою декадентскую пьесу. Молодая актриса, закутанная в белое, читает нечто лирико-философическое о мировой душе ... На скамье сидят зрители - спиною к публике ...

   Все это поначалу показалось очень уж причудливым. Публика молчала, в недоумении. Но чем дальше шел первый акт, тем сильнее сочилось со сцены особенное что-то, горестно-поэти­ческое, сжимающее сердце. Что? Не так легко и определить. Внесловесное, может быть, музыкальное - но некая власть шла oттyдa - зрительный зал подпадал сладостному наркозу искусства. Как удалось уловить «им» внутренний звук пьесы, ее стон, ритм? Это уж загадка художества, живого и органического, то есть очень таинственного дела. Пьеса, как говорят в театре, «дошла». Занавес опустился. Зрительный зал молчал. За сценой актеры умирали со страху. Одна из актрис упала в обморок.

   Молчание зрителей было плодоносное, самое дорогое для театра: настолько сильно впечатление и волнение, что не сразу и выры­вается в аплодисмент. Зато, вырвавшись, долго не смолкает .

   ... Нечего актрисе было падать в обморок. Первый акт имел огромный успех - он и нарастал до самого конца.

   В «Чайке» театр показал основные свои черты: единство спектакля, его музыкальную цельность, как бы оркестровый характер. Показал и основное ядро своих сил. Играли: сам Станиславский, Лужский, Вишневский, Артем, Книппер, Лилина. Все это - будущая слава театра, художники, которым предстоял живой, естественный рост. Чудесного Артема, к сожалению, нет уже в живых, нет и Лужского, остальные здравствуют, напоминая собой о прекрасных, героических вре­менах московского театра.

Странна судьба двух участников первого представления «Чайки» - Мейерхольда и Роксановой.

   Мейерхольд играл отлично - неудачника. Треплев - Мейерхольд стреляется по пьесе. Нервное, и одаренное, и недоодаренное дал Мейерхольд в этой фигуре: сыграл как бы себя самого. Черты талантливости без некоего «Божьего благословения», нервность без влаги, головная, сухая возбуж­денность и неспособность к творчеству органическому, из почвы, подсознания идущему - это, кажется, и есть Мейер­хольд. Он ушел довольно скоро от Станиславского. Как актер, ничего не дал. Как режиссер, обнаружил много и выдумки, и изящества - прямо даже дарования («Балаганчик» Блока - замечательная постановка). Но, в общем, неблагодарность и бесплодие определили путь этого незаурядного человека. Он стал врагом Станиславского, врагом Москвы, корней, истин­ных соков русской земли. В жилах его будто не кровь, а клюквенный сок блоковского «Балаганчика». Как многие не­удачники и полунеудачники, примкнул сразу, с бешенством и яростью, к коммунизму. Сделал одну-две интересные по­становки и прославился «переделками» (искажениями) клас­сических пьес. Сейчас, кажется, и у советской власти не в почете ... А во всяком случае: как был, так и остался в безвоз­душном  пространстве.

   Роксанова ... - Станиславский, в воспоминаниях, перечис­ляет актрис, выдвинувшихся в «Чайке» (Книппер и Лилина). О Роксановой - самой Чайке - не сказано. И не мог он сказать: она просто плохо играла. Единственный слабый пункт пьесы - сама Чайка! В тех же воспоминаниях говорится, что Чехов был в отчаянии от «одной актрисы» ... Он даже требовал, чтобы у ней взяли роль. Она тоже не удержалась  в театре, не прижилась в нем. Какова ее судьба дальнейшая, не знаю .

   ... Не она ли и упала в обморок после первого акта? Если да , то о  пьесе ошиблась, а о себе - нет.

ЛЕОНИД АНДРЕЕВ

   Кажется, в жизни Андреева (писательской, а может быть, и личной) годы 1901-1906 были самыми полными, радостными, добрыми. Все его существо летело тогда вперед; он полон был сил, писал рьяно; несмотря на самые мрачные «Бездны», на «Василия Фивейского» - полон был надежд, успехов, и без­жалостная жизнь не надломила еще его. Он только что женился на А. М. Виельгорской, нежной и тихой девушке. Светлая рука чувствовалась над ним. На его бурную, страстную натуру, очень некрепкую, это влияние ложилось умеряюще. Слава же росла, шли деньги; Андреевы жили шире; давно была оставлена квар­тирка на Владимиро-Долгоруковской, где мы познакомились. Квартиры становились лучше; появился достаток. Часто люди бывали, чтения. В те времена процветал в Москве литературный кружок «Среда». По средам собирались у Н. Д. Телешова, у С. С. Голоушева и у Андреева. Бывали: Бунин Иван, Бунин Юлий, Вересаев, Белоусов, Тимковский, Разумовский и др. Из заезжих: Чехов, Горький, Короленко. Бывали и Бальмонт, и Брюсов. Каждый раз что-нибудь читали. Много прочитал Анд­реев - думаю, всех больше. Он читал сдержанно, несколько однообразно, иногда поправляя густые волосы, свешивающиеся на лоб; в левой руке папироса; иногда помахивал ею в такт, и из-под опущенного лба вдруг быстро взглядывал  горячими  своими  глазами.