Страница 6 из 26
Мало кто избежал ранения, но ранения были лёгкими, и всех их переполняла безудержная жадность к жизни от сознания одержанной победы в очень рискованном предприятии. Огромный хвост чёрного дыма ещё шевелился и полз из‑за холма, где до сражения противник раскинул свой большой военный стан. Возгласы всеобщего одобрения и приветствия вырвались из всех глоток, когда у дерева со стороны невидимого разграбляемого стана появился самый зрелый и самый опытный среди них военачальник, Парменион. Его умные карие глаза поблескивали на мужественном и всё ещё красивом лице. Подойдя к ковру, он отстегнул рубиновую запонку на плаще, скинул его на руки темнокожему рабу, снял с головы и отдал ему позолоченный шлем. Другой раб тут же оказался рядом и из кувшина полил в широкие ладони нагретую жарой воду. Парменион умыл лицо, волосатые руки, отёрся белым полотенцем и вернул его рабу. Он намеревался присоединиться к остальным, но усталый топот мчащегося с наездником коня заставил Александра подняться, и они посмотрели туда, где вдоль подола холма скакал персидский гонец с привязанным к торчавшему за спиной копью белым лоскутком. Лоскуток неистово трепетал, пока гонец не осадил коня возле их привала.
Гонец спустился на землю, пошатнулся и замер перед остриями дротиков, направленных ему в грудь Клитом и Пердиккой. Не отдышавшись, он пал перед Александром на колени и склонился лбом до щетины жёлтой травы. Александр выплюнул не проглоченный кусок мяса, отбросил чашу на ковёр и упёрся кулаками в бока.
– Так что мне предлагает царь Дарий после этого сражения? – спокойно потребовал он ответа.
– Владыка персидской державы восхищён тобой, – не смея смотреть на него, хрипло проговорил гонец. – Он просит мира и родства. Предлагает тебе в жёны свою дочь и лучшую часть владений – земли и города к западу от Тигра.
Воцарилась тишина. Но лица военачальников и друзей царя македонцев выдавали их неподдельное изумление и радость. Один Александр размышлял, не присоединялся к настроению товарищей.
Когда же он прервал молчание, обратился к ним с вопросом, голос его был ровным и невыразительным:
– Как считают военачальники? Что мне ответить?
Парменион поднял ребро барана, глянул на остальных и, выражая общее мнение, воскликнул:
– Клянусь Зевсом! Будь я Александром, я принял бы это предложение!
– Клянусь Зевсом! – насмешливо заметил Александр. – Будь я Парменионом, я бы так и поступил! – И он гордо объявил гонцу: – Передай Дарию мой ответ. Слава мне дороже царства и жизни. Либо возьму всю его державу, либо ничего мне не нужно!
Гонец оторвал лоб от травы, поднялся с колен. Забрался на коня и, стегнув его круп плетью, галопом поскакал обратно. Александр продолжал стоять на месте, неотрывно наблюдая, как он удалялся и отдалялся.
К уху Пармениона наклонился его сын, военачальник Филот, и прошептал:
– Отец, Дарий соберёт ещё больше войск, и мы потеряем всё, что заслужили этой победой. Он безумец, раз не послушался тебя.
Парменион помрачнел, отхлебнул вина из чащи, поморщился. Затем еле слышно вымолвил:
– Он велик, как никто из тех, кого я знал и знаю.
...Серебристый серп луны не в силах был рассеять ночной мглы. Лишь от неверного огня факела, который нёс угрюмый раб, высвечивались песчаная дорожка сада и ухоженные кусты с цветами, а за ними ближайшие плодовые деревья. Раб подстраивался под шаги Пармениона и Филота: они ступали перед ним в богатых одеяниях персидских вельмож, сановных владельцев плодородных и обширных сатрапий. Бесшумный, как призрак, он освещал им дорожку, которая вела к приземистым очертаниям крыла вытянутого у проточного озерца старого дворца. Филот округлился лицом и телом и уже мало напоминал того молодого мужчину, что участвовал в первых сражениях Александра. Парменион изменился меньше – многолетняя привычка к каждодневным военным упражнениям и играм позволяла ему сохранять тигриную упругость ног и силу в руках.
– Отец, – настаивал Филот, – мы же богаче других. А если объединимся, станем богаче всех. Мы лучшие военачальники, нам он обязан своими завоеваниями. Но, как рабы, мы довольствуемся только тенью его славы.
Парменион хранил упорное безмолвие. Смолк и Филот. Они вышли к лужайке посреди сада, где их поджидал верный телохранитель Пармениона с двумя вороными конями под сёдлами. Парменион подошёл к своему скакуну, забрал поводья у телохранителя. Когда телохранитель по привычке без распоряжения уселся на другого коня и отъехал к тропинке под чёрную крону дерева, он всем телом обернулся к сыну и с тоской зрелого мужа, который не может оградить близкого ему человека от несчастья, негромко предупредил:
– У меня было три сына. Двое погибли в сражениях. Остался ты. Спустись на землю.
– Меня любит армия, – возразил Филот.
Парменион поднялся в стремени и опустился в седло. На коне к нему вернулась обычная властность. Он наклонился к сыну и потребовал:
– Спустись на землю.
Не желая слушать, что надумает ответить сын, он сильно сжал ногами бока коня, пустив его в лёгкий бег прочь от озерца. Филот какое‑то время прислушивался, как удаляются отец и телохранитель, как затихают отзвуки конского топота и шелест потревоженных веток, затем надменно выпрямился и сжал губы.
– Тебе придётся выбирать между мной и им, отец, – холодно бросил он вслед топоту в мрачную темень.
За ближними кустами роз змеёй отполз молодой и безносый раб‑негр. Он встал, проскользнул за крыло дворца и заторопился прочь, спеша донести, что услышал.
... Тяжёлый ковёр завешивал, делал невидимой узкую нишу в стене подземной тюрьмы. В нише не удалось бы различить и поднесённой к глазам монеты и, сидя на прохладном каменном уступе, Александр весь обратился в слух, не упускал ни слова, ни звука из происходящего за ковром. Там опять резко вырвался мучительный стон пытаемого мужчины.
Подземный застенок под главным дворцом Дария освещали два вставленных меж камней факела, они потрескивали, слегка чадили, и чад возносился к закопчённому потолку. В дрожащем свете факельного пламени, у стены напротив чёрного ковра на цепях свисал обнажённый Филот. Палач из персов, низколобый, с лохматыми бровями над глубоко посаженными глазками, отнял от его груди раскалённое тавро и сунул в пылающие в жаровне угли. Бледное лицо Филота покрылось склизким потом, ко лбу прилипли сбившиеся русые пряди. На белой, исполосованной ударами плетей груди выделялись два клейма, какими метились самые опасные преступники. Тавро в углях раскалялось, палач готовился заклеймить его в третий раз, на этот раз в лоб. Полтора десятка военачальников, близких друзей македонского царя толпились в тёмном углу, большинство старались не смотреть на Филота. Тот тяжело приподнял голову и затуманенным взором посмотрел на них. На щеках его оставляли следы очередные слёзы, из прокушенной от боли губы к подбородку сползала тёмным червячком полоска крови.
– Передайте царю. Пусть он простит меня, – умоляющим голосом слабо выговорил Филот.
Однако бывшие его друзья и товарищи избегали встречаться с ним взглядами, не отвечали, как если бы у них вырвали языки.
Царь не сдержал нахлынувшего гнева, вскочил в нише, и ковёр дрогнул, выдав его присутствие. Однако он не появился, невидимый, как бог, глухо и насмешливо произнёс:
– Что же ты, Филот, такой слабый! А полез в заговоры!?
Филот застонал.
– Александр, – с затуманившими глаза слезами прошептал он. – Взгляни на мои раны. Сколько их получено за твою славу...
Круглая, похожая на серебряное блюдо луна ещё не скрылась за горами, когда двое всадников во всём чёрном проскакали по пустынной дороге от Вавилона к предместью, где были расположены дворцы и поместья самых богатых и влиятельных царедворцев. Пригибаясь к шеям вороных коней, они казались издалека матёрыми волками, которые неслись к логову добычи. Пыль поднималась за ними, они спешили выполнить в самое безлюдное время перед рассветом необычно тайное поручение.