Русская рулетка

Я отвернулся и зашагал поперёк склона.

– Никогда, ты слышишь, никогда больше не буду с тобой встречаться!

Позади опять зашуршали подминаемые ногами листья. Я намеренно не обращал на это внимания.

– Ты не можешь помедленней? Мне неудобно в туфлях. Хоть бы предупредил, что потащишь по лесу.

– А ты думала, поведу в ресторан?

– Не твоё дело, что я думала.

Я с ходу замер, уставился в затянутое тучами небо, как будто забывшее, что такое звёзды. Она приостановилась рядом, посмотрела вверх, потом на меня.

– Почему мы не идём?

– Для доверия мне нужен искренний поцелуй.

– Какой поце… – Она фыркнула. – Не дождёшься.

Я опустился на траву, обхватил колени руками и предупредил:

– Мне спешить некуда.

Она стояла надо мной, хмурилась и размышляла. Неподалёку ухнул филин, она слегка вздрогнула.

– Кто это?

– Леший, наверное, – серьёзно ответил я.

Она топнула.

– Чёрт с тобой! Если тебе так хочется.

– Мне сейчас жить хочется, дорогая, – сказал я совершенно искренне и поднялся.

– Но большего не получишь.

– Только поцелуй?

– Только поцелуй.

– Ну что ж. Тогда Beso me mucho. Иначе не зачёт.

– Фи, какой ты торгаш.

Я пожал плечами, ничего, дескать с этим не поделаешь, такой уродился. Обхваченный за шею, я уклонился от губ и расстегнул молнию её замшевой куртки, которая отчего‑то напомнила мне шкуру змеи. Вика живо отстранилась.

– Это что такое?

– Мои условия, дорогая, – я под курткой обхватил тёплую гибкую талию и притянул к себе.

– Ну, раз такие условия, – промурлыкала девушка.

И мы крепко, без дураков, поцеловались. Давно я не испытывал такого головокружения, когда будто летишь над пропастью, захватывает дух и не чувствуешь под собой ног. И по‑моему, она испытывала нечто подобное. Не знаю, сколько мы летали, пока вновь не опустились на землю. Но когда опустились, это было несказанно приятное приземление.

Мы целовались ещё раз прежде, чем нашли мотоцикл. А когда я выволок мотоцикл на тропинку, завёл двигатель, Вика устроилась сзади и проговорила в ухо:

– Какой же ты всё‑таки трус! Я, как последняя дура, приехала к нему ночью, в какую‑то глушь. А он заявляет, ему надо смыться. Никогда этого не забуду.

– Дорогая, меня жаждали подстрелить. Любой цивилизованный суд счёл бы это смягчающим обстоятельством.

– Никакие обстоятельства тебя не оправдывают. Ты хотел меня бросить и смыться. Сам так сказал.

Мне только и не хватало, что выслушивать всякую чушь о принцах и идеальных мужчинах женских мечтаний.

– Держись! – предупредил я, надевая шлем. – За меня держись!

Тарахтенье мотоцикла и шлем на голове не способствовали воркованью затерянных в зарослях голубков; последнее, что я услышал перед тем, как покатить по освещённой фарой тропинке, было её сомнение относительно моей способности довести женщину целой и невредимой.

– Надеюсь, не перевернёмся? – закончила она, обхватывая мой живот.

Вопрос был риторическим, на него можно было не отвечать. И я воспользовался такой возможностью.

19

Ночные поездки по лесной холмистой местности, да ещё отягощённые ответственностью за барышню, к которой отнюдь не равнодушен, не способствуют быстрой езде, – пять километров мы преодолевали минут двадцать.

Мотоцикл с тарахтеньем вырвался из леса, растревожил тишь, будто вымершего, посёлка. Ему ответило только ленивое нестройное тявканье. Я с трудом отыскал выкрашенный в салатный цвет забор, за которым выделялась крытая новой жестью крыша. Калитка было достаточно широкой, я легко вкатил мотоцикл на вымощенную плитками дорожку. Запер калитку на засов, снял шлем и тут же услышал:

– Так это здесь тебя ждёт постель? – спросила Вика, осматривая двора и бревенчатый сруб с кирпичной пристройкой.

– Что‑то имеешь против? – я обернулся к ней.

Она пожала плечами.

– Нет, если в доме найдётся ещё одна постель.

– Значит, не хочешь делить ложе со мной?...

Я покатил мотоцикл по дорожке к резному крыльцу.

– А тебе не кажется, ведёшь себя слишком нагло? – в спину мне холодно заметила Вика. – Я знаю тебя всего третьи сутки, а ты только и делаешь, что набиваешься в любовники. Мне это не нравится. Как только я терплю!

– Слишком длинный спич для моего голодного желудка. – Я поставил мотоцикл на опорные ножки и поднялся на крыльцо, достал полученный у адвоката ключ. – Дай мне выпить, перекусить, а уж потом, как говорят в сказке, пили меня.

Открыв дубовую дверь, я нащупал выключатель, и с вспыхнувшей лампочкой попал в чистую уютную прихожую. Кухня была в кирпичной пристройке. В одном её углу урчал работающий холодильник, в другом установлена газовая плита, середину занимал стол в окружении двух мягких табуреток и трёх стульев. За стеклянными створками настенных полок виднелись цветастые коробки и банки. В ящиках стола под полками я нашёл спички и зажёг конфорку. От огня потянуло теплом. Прихватив эмалированное ведро, я опять вышел на свежий воздух. Свет от окна рассеивался в темноте и задевал лицо и скрещенные на груди руки Вики. Она застыла у крыльца, у губ яркой точкой пылал конец сигареты.

– Никто не собирается тебя пилить, – сказала она, когда я прошёл мимо, направляясь к колонке.

Пока вода наполняла ведро, я внимательно посмотрел на девушку. Она показалась мне какой‑то далёкой, чужой. Прекрасная незнакомка, и только.

– И не смотри так, – отозвалась она моему впечатлению. – Я не легкомысленная дура. Сама удивляюсь, зачем связалась с тобой и почему так себя веду.

– А, собственно, как? – полюбопытствовал я. – Ты что, с мужьями и тем хахалем вела себя иначе?

Её слегка передёрнуло, как если бы знобило.

– Тебя это не касается. И я тебя просила больше не упоминать о мужьях. Ты мне, слава богу, никто, и я не должна перед тобой отчитываться.

Я отпустил рычаг колонки, журчанье струи напора оборвалось. Возвращаясь с наполненным ведром к крыльцу, я вплотную приблизился к Вике.

– Мне грустно оттого, что я тебя люблю.

– Ах, оставь эти стишки. Ты их не достоин, ты никогда не любил.

Мне, действительно, стало грустно, немая гадюка зашевелилась внутри, отравляя и без того скверное настроение. Ничего не хотелось, лишь бы меня не задевали, не трогали. На кухне я налил в чайник принесённой воды, поставил его на огонь и заглянул в холодильник. Голубцы из банки вывалил на сковородку и зажёг вторую конфорку. Наверное, в аду именно так разводят пламя под сковородами с грешниками. Бутылка водки, которую нашёл в столе под полками, немного утешила меня. Поискал рюмку, прервал это занятие и отпил прямо из горлышка.

– Ты ещё и пьяница, – за спиной с порога заметила Вика.

Впрочем, осуждения в её голосе не ощущалось.

– Когда я пьян, мне всё нравится, – сказал я, оборачиваясь. – Двоюродный брат говорит, это самая умная фраза Горького. Сейчас я бы согласился. Как напьюсь, можешь сдать меня папаше. Пусть повесит меня на ближайшей сосне. Думаю, его это порадует. Ты же любишь папочку? А я вызываю лишь отрицательные чувства. Давай же, сообщи ему, у соседа есть телефон. Клянусь, буду ждать и горланить песни. Поспешай же, моя радость, пока не передумал.

Я опустился на стул за столом, закинул ногу на ногу и сделал глоток, от которого перехватило дыхание. Я закашлялся, поставил бутылку на стол.

– Какой же ты дурак, – голос Вики был на удивление мягким.

– Да уж, конечно. Где уж нам. «Если ты такой умный, почэму такой бедный?» – так, что ли говорят ваши подонки.

– Они не мои.

– И не мои. Они наши, общие. Общие и любимые. Твои мужья тоже были из них?

Она помедлила с ответом.

– Нет.

– Очень забавно! – изумился я. – Слушай, а куда они подевались? Случайно, не замурованы в стенах?

– О, боже! Да когда ты о них забудешь?

– Никогда, моя прелесть, никогда. Разве такое можно забыть? Мне, отрешённому от твоего ложа!