Лейб-гвардеец

– Шатун! Шатун! – дико заорали в толпе, и люди бросились врассыпную, беспорядочно налетая на упавших, шарахаясь от них в стороны.

Отчаянный вопль заставил Шаву живо развернуться. Сбив лапой одного из бегущих, медведь бросился за другим. Кривой Нос, как зачарованный видом медведя, выпустил руку Шуйцева и попятился. Кулаком неожиданно освободившейся руки Шуйцев с разворота сильно врезал чеченца по носу, и тот отцепился от него, отшатнулся, укрывая лицо ладонями. Через мгновение Шуйцев уже душил Шаву захватом со спины, другой рукой мешал ему воспользоваться ножом. Раскатисто прогремел выстрел из винтовки, затем второй. Медведь взревел от боли, зашатался. Краем глаза Шуйцев заметил бегущего за смертельно раненым зверем охранника, который почему‑то не желал видеть их и его товарища: оставленный скрывшимся за деревьями уголовником Истоватов перевернулся на снегу и дышал взахлеб, судорожно хватая ртом воздух и постепенно приходя в себя.

Шава резким движением вырвался из захвата, тут же опасно рубанул ножом, но оступился, промахнулся и вновь бросился на того, кто осмеливался противостоять ему. Шуйцев ловко увёртывался, используя навыки рукопашного боя, отступал от выпадов ножа звереющего грузина, и внезапно кинулся к поваленному дереву, к оставленному кем‑то топору. Он успел схватить топор, вскинуть перед собой, и нож чавкнул, вонзаясь в обух. Ударом носком сапога в пах Щуйцев отбросил Шаву, размахнулся, и топор с ножом завертелся в воздухе, отлетел в крону поваленного дерева. Шава и он сцепились голыми руками, упали на снег, покатились по нему, хрипя и рыча от ненависти.

Их с трудом оторвали одного от другого.

Вскоре все виновные были наказаны – они должны были пробыть неделю в низких, где не разогнуться, промерзших землянках, в темноте, на воде и черством хлебе.

Шуйцева и Истоватова заперли вместе. Первые часы они провели, расположившись на жестких нарах под низким потолком из грубо обтесанных бревен. В полумраке больше чувствовалось, чем виделось, как при дыхании к бревнам поднимался пар. Потолок был столь низок, что они предпочитали лежать; а когда лежишь без сна, одолевают думы, толпятся воспоминания. За прошедшие месяцы каторги, месяцы тяжелые, зимние, они сильно изменились, стали заметно крепче физически и морально, в них появилось нечто от диких животных.

– Что ты делал год назад? – вдруг тихо спросил Шуйцев.

Истоватов ответил не сразу, вначале казалось, не понял вопроса.

– Забыл уже … Перестал об этом думать. – Он спустил ноги на ледяной пол, сел на нарах, и потолок оказался прямо над его головой. – Дьявол! – сорвался он, стукнул кулаком по грубо сколоченным доскам под собой.

– Обратной дороги в общество нам нет, – от нечего делать предаваясь рассуждениям о перспективах жизни, сказал Шуйцев. – Как чужая страна...

– Лучше быть одиноким волком на свободе, чем здесь... – заметил Истоватов мрачно и опять стукнул кулаком по нарам.

Снаружи кто‑то неуверенно спустился по выдолбленным в земле ступеням, затем загремел отодвигаемый засов. Дверь распахнулась, и в сумерках показалась фигура пьяного унтер‑офицера.

– Господа офицеры? К начальству! – гаркнул он дурашливо. Никто не отозвался, не пошевелился. Это его разозлило. – Переодеваемся? Да? Живо! Не на бал!

Пригибаясь, из темноты перед ним неожиданно появился Шуйцев. Унтер‑офицер резко выпрямился, гулко стукнулся о бревно затылком.

– Зараза! – прорычал он, трогая под шапкой голову.

И в раздражении пнул дверь, отступил, выпуская наказанных.

В просторной комнате, к которой их привели и куда они были впущены, где у дверей остановились, всё ещё держался густой запах сосновых бревен недавно собранного сруба, играла веселая парижская музыка: на тумбочке в углу темнел патефон с прокручиваемой пластинкой. Большой стол у окна буквально ломился от вин и еды. Но на накрытых медвежьими шкурами лавках за столом сидели лишь трое. Первым глянул на них умными карими глазами подтянутый, со вкусом и дорого одетый купец Ражин, имеющий в строительстве дороги свой подряд, – проседь на висках у него серебрилась, украшала красивую стрижку, и он будто только что приехал из столицы. Рядом с ним жевала конфетку круглолицая блондинка лет двадцати четырех – двадцати пяти, поведение которой говорило о хорошем воспитании, – она с оживлением обернулась и не скрывала, что вошедшие мужчины ей заранее интересны и привлекательны. Напротив купца хмуро ковырял вилкой в пустой тарелке начальник каторги, рыжий, в здоровье полнеющий мужчина средних лет, правда, теперь какой‑то помятый в сравнении со своими гостями.

– Угораздило же вас связаться с этим разбойником... – улыбаясь, проговорил Ражин, точно обращался не к каторжникам, а к своим знакомым. – Грабить банки с отягчающими обстоятельствами, проще – убийствами, знаете ли, господа? – Купец мотнул головой. – И он, как кавказец, очень мстителен. Его и начальство‑то, побаивается. – Ражин кивнул на начальника каторги. – И я бы не рискнул. А не робкого десятка. – Проговаривая это, Ражин как бы изучал их, подталкивал к чему‑то. – Он теперь обязан сжить вас со света. Иначе, в своём понимании, авторитет у своих потеряет. Прошу, – широким жестом он пригласил их к столу.

Они не заставили себя упрашивать.

Хорошие вина, приличная и разнообразная еда быстро сближают тех, кто привычен к этому, и через час былая светскость вернулась к Истоватову. Купца, казалось, мало заботило, что он нравился девушке и они явно увлеклись разговором около патефона, к которому отошли выбрать подходящую пластинку.

– ... В шестнадцать лет убежала из дому, представляешь? – Наташа смотрела прямо в глаза Истоватову. – Отец... Он полковник. Совершенно не считался, что я девушка, женщина. Воспитывал, как в солдаты готовил.

– Так... где ж ты жила? Когда убежала? – удивился собственному волнению Истоватов.

– А‑а. Он на мне жениться хотел. Три месяца, все лето жили на море. Он пьяницей оказался...

Ражин между тем за столом наклонился к Шуйцеву.

– Мне на дальние зимовья, на Камчатке, хорошие охотники нужны. Я узнал, вы оба из таких.

– От кого ж… узнали?

– Вам это важно?– уклонился Ражин от ответа. – В вашем‑то положении?

Он перехватил быстрый взгляд Шуйцева на начальника каторги, который смотрел перед собою во вновь наполненную тарелку и сосредоточенно жевал кусок вяленой красной рыбы. Ражин едва заметно улыбнулся.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – сказал он. – Кто ж всерьез станет искать дворянина и аристократа? – Он вынул из внутреннего кармана чековую книжку, за ней паркеровскую ручку, оголил золотое перо. Сделав в книжке запись, оторвал листок. – Это покроет твои долги? – спросил он начальника каторги, положив листок перед его глазами.

Тот не сразу прекратил жевать, пальцами обеих рук вытянул из ушей ватные пробки.

– Уши болят. Я ничего не слышал, не видел, – мрачно сказал он, так и не глянув на Шуйцева; и убрал чек в карман своих казенных брюк.

8

Ночь лепилась к окнам купе международного вагона. При неярком свете ночника, обхватив колени, Анна с вечера так и сидела на постели. Она вжалась в угол и под отчётливый перестук колес о стыки рельс неподвижно смотрела и смотрела перед собою. Снаружи негромко постучали, и она вздрогнула; будто ей стало холодно, плотнее запахнула на груди японский халатик. Дверь мягко отошла в сторону, в купе из коридора вошел Арбенин. Он был тоже в халате, но в темном, длинном. Присел на край постели, положил ладонь на ее щиколотку.

– Аннетт, – со всей возможной нежностью произнес он, и ладонь его скользнула на ее голень, стала подниматься по ноге под край халатика.

– Нет, – сказала она, не меняя позы, не поднимая головы, не сделав ни единого движения. – Я вам сказала: люблю другого.

Арбенин поднялся, глаза его блеснули в свете ночника.

– Ты мне не сможешь отказывать всегда, – сдерживая себя, проговорил он. – Я твой муж.