Лейб-гвардеец

Истоватов в стороне от скамей, ближе к правому борту, опустился в удобное плетеное кресло и, закрыв глаза, откинул голову. Корабельный цирюльник, лысеющий и суетливый от избытка жизненности, тем не менее тщательно намылил ему щеки и подбородок до горла и остро правленой бритвой принялся осторожно, но уверенно снимать пену с казавшегося надменным лица его.

– Я дурак, каялся на суде, – слышал Истоватов не совсем русский говор осужденного татарина. – Зарезал и сюда...

– Теперь не раскаиваешься? – с усмешкой спросил его тот, кто, судя по голосу, уж точно не раскаивался в своем страшном преступлении.

– Нет,– ответил татарин беспечно. – Теперь жизни радуюсь.

Внезапный пистолетный выстрел будто дернул руку цирюльника, и Истоватов чуть качнул головой от пореза бритвой, но не открыл глаза, лишь сжал губы в жесткую складку.

– Простите, Ваш благородие, – растерялся цирюльник.

Раздался еще выстрел, за ним еще, и на палубу к ногам Истоватова упала хищная большая птица.

Стреляющим был Шуйцев. Он снова внезапно резко повернулся к проливу, мгновенно выбрал из множества ту хищницу, что, выхватив из воды рыбешку, рванулась с нею в воздух, и выстрелом сразил ее, опрокинул на голубоватую гладь. На нее тут же набросились другие птицы. Осужденные и оказавшиеся вблизи матросы одобрительно загудели.

– Во дает! Ни разу не промахнется! – толкнул соседа круглолицый, с приплюснутым крестьянским носом осуждённый.

– У нас в деревне егерь был. На всю губерню известный стрелок, – заметил другой с хрипом, и оттого громко. – Так их благородие лучше.

– Тыщу раз уж сказывал, – одобрительно сказал стоявший с ним рядом, – тетеря деревенская!

Боцманский свисток прервал разговоры, все толпой ринулись к другому борту, под которым, не обращая внимания на спускаемые сверху шлюпы, подплывали и отплывали большие местные лодки с дарами тропиков для продажи и с гортанными торговцами.

Направляясь туда же, Истоватов приостановился возле оставшегося в одиночестве Шуйцева – тот неторопливо вынимал медные гильзы из барабана револьвера. Оба неспешно пошли к противоположному борту, но до него не дошли, со стороны наблюдали за происходящим внизу. Уже спустившись, первая смена осужденных, не удивляя Восток казёнными одеяниями, плотно и кучно расселась на скамьях и на заколоченных деревянных ящиках, устроилась в трех корабельных шлюпах, спущенных на воду и связанных верёвками один за другим. В каждом шлюпе было по два матроса при карабинах. Небольшой портовый буксир под английским флагом, пофыркав и затарахтев, потащил за собою всю вереницу. Буксир и шлюпы скоро удалялись к выглядевшему по‑восточному ленивым городу. В отдельный шлюп, с уже сидящими на веслах гребцами из матросов, спускались сам капитан, один из помощников, врач, кое‑кто из офицеров. В шлюпе бросались в глаза довольно большие деревянные ящики.

– Капитан делает свой маленький бизнес, – заметил Шуйцев. – Что за контрабанда в тех ящиках?

– Меня больше заботит, он и на нас делает бизнес, – собираясь идти к трапу, ответил Истоватов.

Шуйцев протянул револьвер и гильзы.

– Отдай ему, – сказал он. – И не промотайся на дорогих проститутках. Плыть до Владивостока. Вряд ли капитан с нищими будет таким же любезным.

Он отвернулся от Истоватова и направился к противоположному борту.

– Черт! Нас не в монастырь выбросили! – почему‑то задетый его насмешливым тоном крикнул ему в спину Истоватов. – На каторгу! Пойми ты! На каторгу!

На обращенной к проливу солнечной стороне, Шуйцев облокотился на ограждение, смотрел на кружащих озабоченных птиц, на корабли с английскими и голландскими флагами и надписями на бортах. Затем опустил голову, уставился на собственное отражение в воде.

– Анна, мне плохо без тебя, – с мукой в голосе произнес он чуть слышно. – Очень плохо.

Он был сам не свой с утра. Быть может, без этой остановки в Сингапуре ставшая привычкой способность не видеть ее, все меньше думать о ней и обманула бы его. Но вдруг в связи с общим настроением в нем что‑то надломилось, до мучительной ноющей тоски вспоминалось о ней, в мелких подробностях в словах, в выражениях, в ласках. Мог ли он, с этим в себе, желать продающих себя женщин? И думать, и слышать об этом было неприятно; ум не понимал и не принимал это.

– Анна, мне плохо без тебя, – повторил он в отчаянии, едва удерживая слезы в глазах.

7

С первого раза как увиделись – Шуйцева с другими каторжниками привели вначале зимы в тайгу, где ее прорубали под полотно ответвления железной дороги, – оба смутно ощутили, что столкновение неизбежно. Тут не важны были поводы: любой мог стать достаточно хорошей причиной, – неизбежность была в противоположном видении мира, видении жизни, представлениях о созидательных и разрушительных началах. Предчувствуя эту неизбежность, они оттягивали ее, присматривались, по возможности избегали один другого. Взрыв неприязни произошел весной, в первую неделю марта.

Погода в заснеженной в Приморье дальневосточной тайге одарила мартовский день промозглой серостью. Влажный воздух облизал снег на деревьях и кустарниках, кое‑где словно обнажая их тёмные проплешины. На просеке среди лесных зарослей полсотни угрюмых каторжан столпились кругом, внутри которого происходила недозволительная расправа. Повсюду виделись следы внезапно прерванной работы.

– А‑а, с‑суки! Дорогу!!

С этим выкриком озлобленный Истоватов с большой палкой в руках живо приблизился к кругу. Концом палки он ткнул в спину одного из стоящих, и толпа бестолково и молча начала расступаться, образуя проход. Посреди круга Кривой Нос – подловатый тридцатилетний уголовник из центральной России – и, выглядевший старше своих лет, сухощавый, пообтесавшийся в городской жизни, но все еще с прорывавшейся в повадках мстительной дикостью чеченец вцепились в руки растрепанного, разгоряченного Шуйцева. Вывернув ему локти за спину, они держали его перед крупным, поджарым, с налитыми злобой глазами грузином Шавой. Сбитая с головы шапка Шавы валялась в стороне, и было видно, что он излишне рано полысел. Острием ножа он приподнимал Шуйцеву подбородок, заставлял медленно запрокидывать назад голову, открывать незащищённое горло. Шава лишь слегка повернулся к надвигающемуся на него Истоватову, небрежно сплюнул. И тут же сбоку из толпы выскочил откликавшийся на имя Чак китаец.

– Й‑а‑а! – выдохнул он и ударил носком вытянутой ноги под низ живота Истоватова, затем ребром ладони рубанул по оголённой над ватником шее.

Судорожно хватая ртом воздух, Истоватов согнулся, выпустил палку. Пятый уголовник из банды Шавы, с безобразными шрамами на лбу и на щеке, белокурый и высокий, толкнул его ногой под зад и сел упавшему лицом в снег Истоватову на спину. Он схватил палку, придавил ею затылок поверженного врага, погружая его лицо все глубже в снег. Истоватов задергался, ему не доставало воздуха, но никто в кругу заново сомкнувшихся каторжников не посмел вступиться за него даже звуком. Шава вновь спокойно повернулся к Шуйцеву, вновь приподнял острием ножа его подбородок.

– Мнэ плэвать, что ты дворянин, – растягивая слова, заговорил Шава. – Знаешь, за что я здэсь?

– Знаю, – сквозь зубы сказал Шуйцев.

Шава кивнул довольный, но медленно разъяснил.

– Я князь подстрэлил. Он как куропатка с коня свалился. А это был грузынский князь! Обыдэл он мэня. – Он говорил с сильным акцентом, но правильно строя фразы, не задумываясь над этим. – А ты обидэл большэ. – Он приподнимал нож выше, и острие впилось Шуйцеву под кожу, на нем появилась капелька крови. – Ты молодой и глупый. На первый раз я тебэ здэлаю метку этим ножом. Быть можэт, ты поумнэешь. Гдэ тэбе ее здэлать? На лбу?..

Внезапно в лесной чаще раздался крик ужаса. Страшный рев заглушил этот крик, и из тайги, подпрыгивая, перелезая через поваленные стволы деревьев, быстро выбрался медведь‑шатун. Вид стольких собравшихся людей породил в звере неистовую ярость.