Лейб-гвардеец

– Мы возвращаемся в Петербург, – внезапно объявил Арбенин.

– Я остаюсь, – тихо сказала Анна. И не желая больше говорить об этом, продолжила как о том, что, наконец, решила для себя. – Или уеду к отцу.

Для Арбенина такой поворот разговора оказался неожиданным, и с минуту он привыкал к ее словам.

– Хорошо, – наконец произнес он раздельно. – Может, это и к лучшему. Мы остаемся.

Он вышел, так как у него уже не было сил сдерживать нарастающий изнутри гнев.

– Кто‑то должен заплатить за это, – сквозь плотно стиснутые зубы, озлобляясь проговорил он сам себе за дверью.

На лестнице в конце коридора показались слуга‑носильщик, а следом поднимался присматривающий за носильщиком секретарь Арбенина. Слуга нёс тяжёлые чемоданы, у секретаря же был необычный вид, что заставило Арбенина подождать его. Они втроём зашли в номер Арбенина, а когда носильщик оставил чемоданы, прикрыл снаружи дверь, секретарь тихо, только для хозяина выдохнул.

– Он был на вокзале! – Секретаря ещё возбуждали происшедшие события и переживания недавней погони, глаза блестели, как у преданной гончей. – Я видел его!

– Найди готовых на всё головорезов, – резко, но так же тихо объявил свое решение Арбенин. – Эту романтическую историю надо заканчивать.

Шуйцев, которого напрямую касалось данное им распоряжение, был в это самое время уже в другой части города. Он помогал Наташе сойти с пролетки напротив большого, поставленного под разгрузку судна. На причале близ судна, будто в огромном муравейнике, шла целенаправленная непрерывная работа, и ни на напуганного протрезвевшего извозчика, ни на сошедших с пролетки никто не обращал внимания. Щуйцев и Наташа подождали, пока пролетка отъедет, и торопливо зашагали по шаткому деревянному настилу.

У дальней части пристани, где выделялся ряд бревенчатых складов самых известных городу купцов, четверо китайцев‑грузчиков заканчивали работу: они переносили последние тюки и ящики из ближайшего склада в трюм потрёпанного и обшарпанного кораблика, от высокой черной трубы которого разыгравшийся ветерок гнал к берегу, к складам облачка дыма. Китайцы уже закончили погрузку, старший получил деньги, и приказчик запирал склад, когда к трапу нетерпеливо подрагивающего суденышка подошли Наташа и Шуйцев.

Шуйцев снял с себя пальто, шляпу, сверху на шляпу аккуратно положил шарф и передал всё подбежавшему приказчику Ражина.

– Спасибо! – пожал он руку взволнованной происшествием девушке.

Но она увидела на борту кораблика Истоватова, обрадовано помахала ему рукой.

– Аркадий! – крикнула она, первой прошла к нему по трапу. – Я с вами! – И обернулась к шедшему следом Шуйцеву. – Всегда хотелось посмотреть Камчатку.

Она объявила своё намерение и поднявшемуся из трюма неразговорчивому молодому родственнику Ражина, который сутки назад на автомобиле привёз обоих беглецов в город. Теперь он отправлялся с ними на Камчатку, чтобы свести их там с работающим на Ражина человеком, заодно доставить туда товары и вернуться с закупленной пушниной. Было видно, он хорошо знал девушку и только пожал плечами. Весело улыбаясь, она повернулась к Истоватову, и он тоже отчего‑то был ей рад.

Трап убрали, кораблик закудахтал, начал разворачиваться, отходить от пристани к открытому серому морю. Шуйцев, все еще без верхней одежды, всматривался в размываемый наползающим туманом город, старался отыскать глазами гостиницу, где он оставил единственную дорогую ему женщину. Встретятся ли они ещё когда‑нибудь? Страшно было думать об этом. И он старался не думать. А ведь, положа руку на сердце, на что‑то надеялся. На что?

10

Главные признаки Камчатки – капризно притихшие вулканы ‑ виднелись в десятках километров к западу. Белые от снега вершины их невестились под августовским, уже не летним, но еще и не осенним солнцем; они оживляли вид окрестностей и поднимали настроение своим вызывающим напоминанием о зиме на насыщенной красками буйной зелени равнине. По этой равнине едва заметной тропой среди высоких трав, еще густых и сочных, на низкорослой, но очень выносливой якутской лошадке неторопливо ехал седеющий мужчина. Он поглядывал по сторонам, однако не по какой‑то причине, а по привычке долго живущего в диких местах человека. Был он худым и жилистым, с обветренным как у туземца лицо. По лицу можно было догадаться, что он страдал запоями и когда‑то давно получил хорошее образование. Но сказать о нем – старик, не поворачивался язык, скорее человек неопределенного возраста. Так бывает с некоторыми людьми, которые, перевалив за пятидесятилетний рубеж жизни, ухитряются еще не один десяток годков сохранить одну и ту же внешность. На нем обвисала видавшая виды холщёвая куртка цвета хаки, за спиной торчало старое одноствольное ружье. На поясе, под левую руку, крепился в ножнах большой нож, с каким местные охотники ходят на медведя. В котомке, справа от залатанного седла, устало прикрывал глазки утомленный переходом щенок лайки, а мать его, такая же заматерелая от охотничьей жизни, как и ее хозяин, Степаныч, без всякого любопытства к окружающему бежала следом за лошадиным хвостом.

Какая‑то нерусская шляпа и сухое, словно без морщин, вытянутое лицо ехавшего в травостое Степаныча попали в прицел ствола нарезного ружья крупного калибра. Затем ствол, как подзорная труба без стёкол, начал перемещаться: оставил Степаныча, и в нем картинками пробежали дальние сопки, потом внезапно близко – стены почерневшего от времени бревенчатого сруба, распахнутая дверь. Ствол замер, когда в светлый круг попали босые загорелые ноги девушки: она стояла на полу в полумраке внутри сруба. Далее началось продвижение по ногам вверх, до края светлого, из простого ситца платья, потом выше, еще выше; остановка произошла лишь на весьма привлекательном месте ниже спины. Истоватов опустил ствол мощного американского винчестера на колено.

Теперь он смотрел на всю Наташу, она причесывалась в прохладе избы перед настенным простеньким зеркалом, вертела головой, старалась разглядеть со всех сторон, хорошо ли уложены волосы, но всё время ухитрялась быть спиной к нему. Неожиданно, чем‑то недовольная, она вновь растрепала волосы. Собирая ружьё после смазки, Истоватов мрачно, с неохотой повернул голову к Степанычу, который въехал в перекопанный и затоптанный дворик. Степаныч легко спешился, сбоку своей низкорослой лошади поправил штаны. Его лайка плюхнулась возле жердей, которые ограждали дворик от густой травы вокруг. Накинув поводья на ограду, Степаныч отцепил от седла котомку со щенком.

– Вожака надо растить самому, с дитячьего возраста, – без приветствия авторитетно объяснил он и, подхватив малыша под брюхо, опустил его на лавку.

Щенок оживился, обнюхал штанину и босую ступню Истоватова, за ними шомпол, грязную тряпку со следами масла и гари. Истоватов подхватил его, поставил рядом с винчестером на колено, позволил куснуть за палец. Лицо его посветлело. Но вновь стало хмурым, когда под навес из сруба вышла Наташа с полотенцем на плече.

Не скучаешь у нас, красавица? – доброжелательно, все еще молодцом обратился к ней Степаныч.

– За три‑то месяца? – шутливо ответила она. – Были б мужчины.

Она лебедушкой вышла со двора и протоптанной тропинкой пропала за кустарником. Истоватов без желания поиграл со щенком; молчал и Степаныч.

Воздух у тропинки жужжал от многочисленной мелкой живности. То там, то здесь, взлетали стайки птиц, срываясь с одного места, чтобы опуститься в другом. Наташа вышла к укрытому деревьями небольшому водоему с чистой прозрачной водой. Она скинула платье, осталась в нижней рубашке, присела на ствол поваленного дерева. Но все медлила, не шла в воду, высматривая что‑то в просвете, в котором много дальше тянулся ряд невысоких деревьев, которые росли вдоль невидимой речки. Наконец она разглядела то, что ей было нужно. Загорелый до бронзового оттенка кожи Шуйцев со своим именитым ружьем за спиной пробирался сквозь заросли трав у самого берега. Он никуда не спешил, беззаботно направляясь против речного течения. С пояса у него свисала утка, и он имел вид человека, которому больше уже ничего от жизни не нужно. Выгоревшую, болотного цвета шляпу он держал в левой руке вверх дном и выбирал из нее набранные ягоды, – по одной закидывал в рот, небрежно сплевывал, если попадались косточки. Ягод в шляпе было много, и по тому, как он с ленцой закидывал их в рот, видно было, что к дому идти ему не хотелось.