Берег мародеров

Когда он отказался от ужина, я попросил охранника оставить еду в камере. Уговаривая Логана, как больного ребенка, я кое‑как сумел накормить его. Когда охранник вошел забрать поднос, я попросил, не может ли он привести доктора. Слово «доктор» он понял. К тому времени я уже не на шутку встревожился.

Врач пришел примерно через полчаса. Логан ничком лежал на койке, но не спал. Я объяснил, что меня тревожит его отказ от еды и несчастный вид. Слава богу, доктор понимал по‑английски, хотя объяснялся через пень‑колоду, так что мне удалось скрыть знание немецкого языка. Когда я растолковал ему все, он посоветовал мне не беспокоиться и подчеркнул, что для человека, лишившегося памяти, такое состояние вполне естественно.

– А фы пы не чувствовали себя несчастный? – произнес он на ломаном английском, припоминая отдельные слова и часто умолкая.– Он есть среди чушие – фоеннопленный. Он поится, что случицца с ним. И он не помнит, кем он пыл раньше. Он нишего Не помнит. Это ошень грустно. Фы толшны помогать ему. Расскажите ему о его дом, его терефня – фосмошно, он вспомнит посше, да?

Он дал мне две таблетки снотворного, чтобы я подсунул их Логану в какао, которое он обещал прислать. Я поблагодарил его. Он оказался незлобивым человеком. Уходя, он вытащил из кармана кителя пачку сигарет.

– С этим вам будет полегче,– сказал он.

Пачка была почти полная.

Чуть позже у нас в камере появились две чашки ароматного какао. Когда матрос поставил их на пол между нашими койками, караульный за дверью вдруг застыл по стойке смирно. На пороге возник высокий, подтянутый и довольно элегантный мужчина. Он явно был выходцем из прусского офицерского сословия. Во времена кайзера такие наверняка носили бы монокли.

– Что это? – гаркнул он по‑немецки, указывая на чашки с какао. Принесший их матрос объяснил, что это доктор приказал подать пленным. Офицер отпустил матроса и переключил внимание на нас.

– Встать! – Он говорил по‑английски зычным гортанным голосом. Я поднялся. Логан продолжал лежать, растянувшись во весь рост на койке.

– Встать, вы слышите? – заревел офицер. Логан даже не пошевелился. Немец снял с винтовки караульного штык и, специально наступив на поднос с чашками, резко ткнул острием Логану в ягодицу. Я видел, как в его серых глазах отразилось удовольствие, которое доставила ему эта проделка.

Вскрикнув, Логан вскочил на ноги. Я на мгновение испугался, что он ударит немца, который, судя по выражению лица, только этого и ждал. Когда Логан мрачно встал перед ним, он сказал:

– Ты, значит, лишился памяти? – Он даже не пытался скрыть насмешку. Логан ничего не ответил. Вид у него был очень жалкий.

– Не беда, скоро мы ее тебе вернем,– продолжал немец.– Завтра пойдете работать, оба. Мы живо выбьем из вас эту дурь.

– Человек болен,– сказал я. Немец резко повернулся ко мне.

– Тебя никто не спрашивает,– сказал он и добавил, обращаясь к сопровождавшему его человеку, тому самому маленькому гестаповцу, который водил нас утром к коммодору: – Поставьте их чистить корпус «У‑39». А ты,– вновь обернувшись ко мне, велел он,– позаботься о том, чтобы к твоему другу поскорее вернулась память. Мой тебе совет.

Он ушел. Я молча посмотрел на опрокинутые чашки. Какао дымилось, смешиваясь с водой на полу. Я знал, что просить новые порции бесполезно: решетка закрылась.

– Кто это был? – тупо спросил Логан.

– Полагаю, старший офицер гестапо на базе,–ответил я.

– А что такое гестапо?

Вопрос озадачил меня.

– Сегодня утром ты еще понимал, что такое гестапо,– сказал я. Впрочем, влияние потери памяти на мозг человека не поддается объяснению.– Ну ничего, доктор дал мне для тебя две таблетки снотворного, они помогут все вспомнить. А гестапо пусть тебя не волнует.

Мне удалось убедить его снова лечь, после чего я подставил не слишком сильно разбитую чашку под тонкую струйку воды, стекавшую по стене у изголовья моей койки. Я растолок таблетки в воде и дал Логану. Он выпил без всяких вопросов, как ребенок.

– Врач дал нам и еще кое‑что,– я показал ему на сигареты и протянул одну. Логан счастливо улыбнулся. Тут я обнаружил, что у нас нет спичек. Одежду нашу со всем, что было в карманах, отобрали, дав взамен по паре грубых рабочих спецовок.

Подойдя к решетке, я позвал караульного и знаками объяснил, что нам нужна спичка. На посту стояли двое. Оба качнули головами.

– Запрещено,– сказал тот, к которому я обратился. Я кивнул и указал на своего товарища.

– Он болен,– сказал я.– Это ему поможет.

Английского они не знали, но, похоже, поняли, так как один из них, зыркнув в оба конца коридора, протянул мне через решетку коробок шведских спичек с нарисованным на нем парусником.

Я прикурил наши сигареты. Возвращая охраннику спички, я спросил, что за офицер приходил к нам.

– Герр Фульке? Он из гестапо,– по‑немецки ответил тот.

Караульный отвернулся. Он не желал больше ничего говорить. Я отправился обратно на койку и забрался в постель. Долго и с великим наслаждением курил я свою сигарету, наблюдая за крошечной пресноводной креветкой, которая медленно скользила по тоненькой струйке воды. В девять караул сменился. Логан уже крепко спал. Я аккуратно подоткнул под него простыни и, снова улегшись, натянул одеяла на голову, чтобы свет не бил в глаза. Я долго не мог уснуть, ибо не привык спать в одежде и, кроме того, грубые одеяла очень раздражали кожу на шее. У них был какой‑то затхлый запах, сродни запаху армейских одеял в Англии, и мне невольно вспомнились мои курсантские деньки и лагеря.

Я лежал и прислушивался к звукам шагов и голосов в верхних галереях. Эхо усиливало их, но звуки были едва различимы на фоне неумолчного гула динамо‑машин. Никогда еще не чувствовал я себя таким жалким и несчастным. Я испытывал то ощущение потерянности, какое бывает у новичка в большой школе. Будь Логан здоров, я, вероятно, чувствовал бы себя бодрее, но в своем теперешнем состоянии он только наводил на меня еще большую хандру. И дело было не просто в потере памяти. Мне казалось, он тронулся умом. Логан стал беззащитным младенцем, и я считал, что ответственность за него ложится на меня. Я боялся того, что могут сделать с ним гестаповцы, если не уверуют достаточно быстро в его болезнь. Я нисколько не обманывался относительно «сочувствия», на которое он может рассчитывать со стороны этих людей. Мне доводилось беседовать со многими мучениками из немецких концлагерей, и у меня не было никаких иллюзий: я знал, что нас ждет.

На другой день нас разбудили в шесть и поставили на очистку корпуса подлодки «У‑39», которая, будто выброшенная на берег рыбина, высилась в пустом доке. Из разговоров работавших с нами матросов я понял, что ее поставили в док сутками раньше, чем ту лодку, которая привезла нас сюда. «У‑39» совершила рейд по североатлантическим торговым путям, в результате чего ее корпус покрылся толстым слоем водорослей. Наша задача состояла в том, чтобы отчистить его.

Охрана сменилась в три часа ночи. В девять ее сменили снова. Унтер‑офицер этого караула мог бы служить надсмотрщиком над рабами. В оправдание ему следует сказать, что он, вероятно, получил предписание следить, чтобы мы постоянно работали в полную силу. Но, судя по тому, как он наблюдал за нами и орал на нас, стоило нам только снизить темп, я понял, что это занятие доставляет ему удовольствие.

Казалось, Логану работа по душе. Возможно, она отвлекала его от мрачных дум о своем недуге. Как бы там ни было, он работал, не замедляя темпа, и очистил десять квадратных футов, а я – лишь четыре. После многих лет сидячего образа жизни мышцы у меня стали дряблыми, и я вскоре устал. К одиннадцати часам охранник уже ткнул меня разок штыком, заставляя пошевеливаться. Но этот укол в зад был пустяком по сравнению с болью в руках и спине. В полдень нам устроили двадцатиминутный перерыв на обед, потом пришлось снова браться за дело. Пот тек с меня градом, а руки так устали, что я уже был почти не в состоянии поднимать их и сжимать в дрожащих пальцах скребок.