Невидимый град

На протяжении всей жизни Валерия Дмитриевна не могла преодолеть страх, что ее будущий читатель не поймет трагических метаний Олега в его попытке совместить несовместимое — личную любовь и монашеское призвание, не увидит в их отношениях отсвета широкого круга идей культуры начала XX века, в которой парадоксальность решения проблемы «пол-эрос» определялась прежде всего разведением полюсов физической и духовной жизни, декларацией приоритета духовной жизни, культом утонченной подавленной чувственности и драмы, которая разворачивалась под напором физического мира в каждой отдельной судьбе.

Свою любовь они пытались осуществить как совместное, чисто духовное творчество, напряженное духовное делание, строительство иного мира здесь, на Земле. Выражаясь современным языком, любовь и жизнь главных персонажей «Невидимого града» Олега и Ляли были пронизаны стремлением превратить реальность в текст — жизнь в смысл. Трудно сказать, чем могла завершиться эта история любви, но в 1930 году Олег Поль вместе с другими кавказскими пустынниками был арестован и расстрелян.

Трудно также сказать, что составляет главное своеобразие романа «Невидимый град»: внутренняя напряженность, тон или авторское ощущение собственной жизни как пути, на котором каждое событие происходит для чего-то и сразу осознается как имеющее или не имеющее отношение к этому пути, ведущему к неведомой, но, кажется, единственно возможной цели — и это осознание становится самой жизнью. Реальностью оказывается не столько жизненный факт, сколько его переживание — правильное или неправильное, но воспринятое с точки зрения духовной жизни. Жизненный факт переживается как событие не внешней, но внутренней жизни, и это приводит к парадоксальным оценкам и состояниям, не всегда понятным со стороны (например, влюбленность в Олега и радость по поводу его пострига, или радость во время ареста, потому что разрывается узел отношений с мужем, или само замужество, которое она пережила, как свое падение, предательство и т. д., но которое на самом деле поставило точку в их с Олегом отношениях и повернуло жизнь обоих к правде). Но таким необычным человеком действительно всегда была Валерия Дмитриевна. Она не была деятелем, и самые близкие ей люди — Олег и Михаил Александрович Новоселов не привлекали ее к участию в своей активной внутрицерковной работе, зато к ней, без сомнения, можно отнести слова Михаила Пришвина «человек, живущий в духе. — редчайшее явление», сказанные им о другом человеке и по другому поводу. Но, повторю, таким человеком Валерия Дмитриевна действительно всегда была.

В романе «Невидимый град» сосуществуют несколько точек зрения, которые то дополняют друг друга, то друг с другом полемизируют и вовлекают читателя в размышления об одном-единственном предмете — о любви: непосредственные воспоминания автора, постоянно сбивающиеся на позднюю оценку происходящего, письма Олега и записи дневника Михаила Пришвина — взгляд художника, который становится главным мерилом происходящего. Пожалуй, можно сказать, что речь в романе идет только о любви, вернее, о женской душе, которая пытается найти выход из вечного противоречия любви земной и любви небесной — противоречия, которое утверждалось всей культурной традицией XIX и начала XX века, с креном то в одну, то в другую сторону. Она ищет абсолютную полноту в любви, не удовлетворяясь ни полнотой любви небесной (Олег), ни полнотой любви земной (муж) и находит — такую любовную реальность, которая превращается в текст, которая ставит этот невозможный знак равенства: жизнь (любовь) = смысл. Это прочитывается в дневниковых записях Михаила Пришвина. И все же до конца жизни она страдает, что не смогла стать равной Олегу и его любви, потому что это была — не от мира сего — но, конечно, любовь. Любовь на фоне экзотического кавказского пейзажа, пронизанного хронотопом пустынножительства, любовь, проходящая в коротких встречах и долгих разлуках, пронизанная идеей дома-кельи, которую строит и строит Олег, и идеей совместного иноческого жития, любовь на фоне надтреснутой, меняющейся, грозной жизни России. Любовь эпистолярная. Любовь, вдохновляющая Олега на его главный труд «Остров Достоверности».

Встреча с Михаилом Пришвиным в 1940 году осветила жизненный путь Валерии Дмитриевны, выявила смысл ее поисков и ошибок, поместила субъективный опыт любви в контекст культуры. Михаил Михайлович увидел в Валерии Дмитриевне женщину, для которой любовь была встречей с миром другого, равного человека, оправданием собственной судьбы, событием, оценил ее стремление преодолеть стереотипы в отношениях мужчины и женщины, разрушить искусственные границы физического и духовного мира, сделать свою любовь действенной и благотворной.

Благодаря записям пришвинского дневника мы понимаем, что из задуманного ею с Олегом, не понятого ни одним из встреченных ею людей, воплотилось, что переосмыслилось и что родилось за те тринадцать лет, которые Валерия Дмитриевна и Михаил Михайлович прожили вместе. Универсальная логика, которая содержится в их опыте любви, позволяет говорить о любви к женщине как способе попадания в сферу высшей любви, как пути к спасению личности и слова писателя в жесткой культурно-исторической ситуации середины XX века в России, где в полном одиночестве существует художник. Уровень осмысления любовных отношений, включающий в себя как необходимое условие спасение, позволяет считать любовь не только событием в жизни двоих, но событием в культуре, и в этом состоит главный смысл жизнеописания В. Д. Пришвиной. «Мы с тобой — это Вселенная», — вслед за Олегом записывает в дневнике Пришвин и тем самым признает любовь способом борьбы за иной мир, иную реальность, воспроизводит пространство, где Слово, которому служит художник и за которое в это время человек расплачивается если не жизнью, то свободой, звучит.

В дневнике Пришвина есть запись, в которой писатель, кажется, исчерпывает тему, анализируя как собственный жизненный опыт, так и опыт Олега и Ляли на пути к осуществлению любви, придавая проблеме культурный статус и как будто окончательно разрешая ее с точки зрения культуры: «Странническое блуждание по неустроенной стране в костюме охотника с дикаркой и детьми, вызов мещанскому обществу и т. д. — все до точности происходит от ницшеанского сверхчеловека в русском издании. Вот в таком жизненном оформлении развился талант вовсе другого нравственного происхождения, чем эта форма охотника и ницшеанца. Эта точка зрения на себя, открывшаяся благодаря выходу из этой формы, вместе с тем открывает перспективу на жизнь Олега и Ляли. Индивидуалистический эстетизм в этом случае принял не брачную форму, как у меня, а напротив, форму эстетического целомудрия (тушение браком). В результате этой формы индивидуализма целомудренного явилась жертвой Ляля, в результате моего брачного индивидуализма — эгоизма — моя несчастная семья. Мой рассказ „Художник“ является одинаково приложимым выходом из индивидуалистического эстетизма как ко мне, так и к Олегу. Этот рассказ содержит весь поворот от эгоистической самоудовлетворенности к общественно-брачному состоянию. К тому же самому пришел бы непременно и Олег».

Валерия Дмитриевна так и не согласилась с последним суждением Пришвина об Олеге и оставила открытым вопрос: может ли быть любовь такой, какой она была задумана и пережита Олегом и Лялей?

Выражаем глубокую благодарность Центральному архиву ФСБ России за предоставленную возможность ознакомиться со следственными материалами по делу Д. М. Лиорко и В. Д. Вознесенской-Лебедевой, а также архиву УФСБ РФ по Краснодарскому краю за присланные для ознакомления следственные материалы по делу О. В. Поля.

Сведения о широко известных лицах в комментариях опущены.

Комментарии

1

Валерия Дмитриевна Пришвина (девичья фамилия Лиорко) родилась в г. Витебске 11 ноября (н. ст.) 1899 г., а с 1902 г. жила в Даугавпилсе, куда был переведен на работу ее отец.

2

Религиозно-философское общество в Петербурге (1908–1915) (ранее — Религиозно-философские собрания, 1901–1903), одним из организаторов которого был писатель, литературный критик и публицист Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866–1941), сыграло важную роль в процессе русского религиозно-философского возрождения в России в начале XX в. Для понимания жизненного контекста, в значительной степени определившего религиозный поиск персонажей автобиографического романа «Невидимый град» см: Зеньковский В. В. История русской философии. В 2 т. — Л.: ЭГО, 1991. — Т. II. Ч. 2. С. 54–59.