Страница 26 из 83
31Баранов Л. С. Афанасий Никитин—первый русский путешественник в Индию, с. 7—8.
32Прокофьев Н. И. Предисловие, с. 35.
так, что мы увидим их его глазами. Таким природным рассказчиком и был Афанасий Никитин. Поэтика его повествования, конечно, требует специального исследования, выходящего за рамки данной статьи. Отметим только одно характерное для Афанасия Никитина средство художественного воздействия: использование «сильных деталей» в повествовании, своеобразных «миниатюр», несущих большую смысловую нагрузку: «...A месяць светит, и царь (астраханский. — Я. Л.)нас видел, и татарове нам кликали: „Качьма, не бегайте 1“ А мы того не слыхали ничего, а бежали есмя парусом. .. А нас отпустили голыми головами за море... И пришли есмя в Дербент, заплакавши (Л, л. 433). А мы поехали к ширъванше (ширван-шаху. — Я. Л.).,.И он нам не дал ничего... И мы, заплакав, да разошлись кои куды... (Г, л. 379). И тут есть Индийская страна, и люди ходят все наги... А мужики и жонки все нагы, а все черны. Яз куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются белому человеку... (Л, л. 444). Пути не знаю, иже камо пойду из Гундустана... А жити в Гундустани, ино вся собина исхарчити, занеже у них все дорого: один есми человек, ино по полутретыо алтына на харчю идет, а вина есми не пивал, ни сыты... (Л, л. 454) ... Хлам мой весь к себе възнесли на гору, да обыскали все — что мелочь добренькая, ини выграбили все... (Л, л. 458)». Именно благодаря этим художественным деталям мы получаем представление о настроениях героя на чужбине, и для нас, читающих его сочинение пять веков спустя, «безыскусственные записки» Никитина оказываются более живыми, чем изощренное этикетное повествование мастеров «плетения словес» XV века, — таких, как Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Никитин, несомненно, знал и читал «паломники» и «хожения в святые земли», существовавшие в то время, — он заимствовал из них, например, систему кратких указаний на расстояния между пройденными городами, но в остальном он опирался на свой природный литературный талант.
Ведшиеся как дневник записки Никитина в Индии не были рассчитаны на конкретных читателей. Конечно, тверской купец надеялся, что его записки когда-нибудь прочтут «братья русьстии кристияне» (он учитывал даже, как мы увидим, возможность появления и других, недружественных русских читателей). Но все эти читатели предвиделись им где-то в будущем, может быть, после смерти (что и случилось). К запискам Никитин (как и многие авторы дневников) обращался прежде всего для самого себя, чтобы осилить чувство одиночества, а также, возможно, для того, чтобы не забыть в чужой среде русский язык. И именно такое отсутствие расчета на определенного и скорого читателя делало «Хожение» одним из наиболее «личных» памятников древней Руси; мы «знаем» Никитина, представляем себе его индивидуальность лучше, чем индивидуальность большинства писателей вплоть до XVII века.
Можно ли сформулировать основную тему «Хожения» — то общее впечатление, которое составлялось у Афанасия Никитина по мере накопления его наблюдений над «Индийской страной»? Несмотря на отдельные забавные эпизоды, «Хожение за три моря» — невеселая книга. Конкретные цели, которые ставил перед собой Афанасий, когда «очи по
несли» его в Индию, едва ли были им достигнуты. Из «Хожения» мы узнаем, во всяком случае, только об одной торговой сделке, осуществленной автором, — о привозе им в Индию и продаже купленного по дороге «жеребца», да и то принесшего ему серьезные неприятности: в Чюнейре (Джунейре) хан отобрал у него жеребца, требуя, чтобы Никитин перешел в ислам, и только вмешательство знакомого купца-хоросанца помогло Афанасию вернуть его собственность. Конечно, кони хорошо ценились в Индии, где они были редкостью, но сам же Никитин замечает, что у ханов коней было «много добрых», так что продажа одного единственного жеребца едва ли могла считаться значительным коммерческим предприятием.
Авторы книг и статей о «Хожении» неизменно употребляют по отношению к тверскому купцу эпитет «предприимчивый», но определение это требует оговорок. «Предприимчивость», конечно, предполагает смелость, и в этом смысле человек, рискнувший, после ограбления в самом начале пути на Кавказ, отправиться в далекую «Индийскую землю», заслуживает наименования предприимчивого, но «нредприимчивость» это также и коммерческая ловкость, удачливость, способность к крупным оборотам. Был ли Никитин ловким коммерсантом? Едва ли. Перед нами скорее — «гость»-неудачник, бедолага, впутавшийся в безнадежное дело. «Мне залгали псы бесермены, а сказывали всего много нашего товара, ано нет ничего на нашу землю; весь товар белой на бесерменьскую землю, перец да краска... Да все товар их гундустаньской, да съестное все овощь, а на Рускую землю товару нет», — писал Никитин (Л, л. 445 об.—449). И как общий вывод: «О благовернии рустии кристьянеі Иже кто по многим землям плавает, во многие беды впадают...» (Л, л. 452). В. П. Адриа- нова-Перетц справедливо ^выражала сомнение в том, что торговые дела Никитина сложились благоприятно, и еще Н. М. Карамзин писал, что путешествие «тверского жителя» «едва ли доставило ему что-нибудь, кроме удовольствия описать оное». С этим можно согласиться, если слово «удовольствие» понимать широко — как потребность осмыслить увиденное и передать свои впечатления на родном языке.
* * *
Какова же была «Индийская страна», увиденная Никитиным? Мы уже упоминали здесь «Сказание об Индийском царстве» — послание индийского «царя-попа», проникшее на Русь в XIII— XIV вв. Афанасий Никитин нигде не обнаруживает знакомства с этим памятником, и мы не знаем, читал ли он его, но для того, чтобы понять, как представляли себе русские люди XV в. Индию, вспомнить о нем необходимо. Индия в представлениях современников Никитина — это прежде всего блаженная земля, расположенная невдалеке от рая, где нет «ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека», ибо она «полна всякого богатьства». 33Со
33ПЛДР, вып. 3, с. 468.
всем другую Индию увидел Афанасий Никитин: «В Ындейской земли княжат все хоросанцы, и бояре все хоросанцы, а гундустанцы все пешеходы, ... ходят борзо, а все наги да босы... А земля людна велми, а сель- скыя люди голы велми. А бояре силны добре и пышны велми» (Л, л. 446; Т, л. 376). «Хоросанцы» это, по терминологии путешественника, чаще всего — то же, что «бесермена» — мусульманские завоеватели, подчинившие в XIII в. Индию и основавшие в центре ее Делийский султанат, из' которого в XIV в. выделилось государство Бахманидов, куда и попал Афанасий Никитин. Господствующим «бесерменам» противопоставляются в его изложении «гундустанци», «индеяне», «сельские люди» — завоеванное коренное население Индии, индуисты по религии.
В «Индийской стране» Афанасий Никитин ощущал себя прежде всего «гарипом» — иноземцем, «белым человеком», противостоящим всем «черным мужам и женам», смуглым жителям Индии (независимо от вероисповедания), но особенно «бесерменам», которых он воспринимал как хозяев страны. Как же он мог вести себя в этой сложной обстановке?
Разновременность и разнослойность записей Никитина не позволяет дать однозначного Ответа на этот вопрос. В веселые часы Никитин с удовольствием вспоминал о гостеприимстве «черных людей», в часы отчаяния бранил их всех, но гораздо чаще предметом его осуждения были «псы бесермена», «залгавшие» Никитину о выгодности индийской торговли и побудившие его совершить путешествие в Индию, преследовавшие его и принуждавшие к перемене веры. Принуждение это по временам казалось Никитину неодолимым: «Ино, братие, русстии християня, кто хощет поити в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да воскилик- нув Махмета да поити в Гундустаньскую землю» (Л, л. 445а).
Опасность насильственного обращения в мусульманство постоянно угрожала Никитину в Индии. С индуистами отношения складывались легче и проще — у «индеян», по сведениям тверского купца, было «80 и 4 веры», причем «вера с верою не пиет, ни яст, ни женится» (Т, л. 377— 377об.); ни одна из этих вер не претендовала на единственность; как свойственно политеистам, «индеяне» не мешали иноземцам верить во все, что им заблагорассудится. 34Но мусульмане были монотеистами и «правоверными»: подобно христианам и иудаистам они претендовали на то, что их вера единственно истинная. Именно поэтому они постоянно требовали от Афанасия, чтобы он обратился «в Махмет дени» (магометанство), «много» понуждали его «в веру бесерменскую стати» (Л, л. 445 об., 452, 454).