Страница 41 из 43
– Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? – угрюмо спросил колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, затряс отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и сказал зло, с какой-то затаенной давнишней обидой: – Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..
Макар Матвеевич обжег колченогого взглядом, и тот попятился в глубь конюшни, от греха подальше.
– Ты че, старый?! Че ты?.. – запинаясь, затараторил он и оттого стал выглядеть еще более убогим и никчемным.
– Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! – люто, выдохнул старик и ударом нагайки, как косой, срезал куст прошлогоднего бурьяна.
– Контра недорезанная! – злобно огрызнулся уже из темноты конюшни колченогий.
Старик зашел внутрь конюшни и через несколько секунд появился вновь, неся седло и сбрую, которые отдал Тихону Григорьевичу. Тот обрядил коня, а потом несколько раз провел Орлика под уздцы по кругу и только после этого позвал истомившегося пацаненка:
– Не передумал?
– Не можно никак, деда!..
– Добре! – усмехнулся Тихон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросил в высокое казачье седло. Орлик от неожиданности прыгнул в сторону и вновь поднялся в свечку.
– Держись!!! – крикнул дед, отпуская узду.
Почувствовав свободу, Орлик легко перемахнул жердяной забор и по древнему шляху, мимо конюшни, пошел наметом в лазоревый степной простор.
Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, схватил деда Тихона за плечо:
– Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! По-нашему, по казачьи – боком!
– В добрый час! – ответил дед.
– А может, и впрямь, Тихон Григорьевич, козацькому роду нэма переводу, а?..
Дед усмехнулся в седые усы и, подняв руку, окрестил степной простор.
– Святой Георгий – казачий заступник, поручаю тебе моего внука! – торжественно произнес он. – Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!
А пацаненок тем временем мчался вперед, туда, где небо встречалось с землей, где сиял клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетел с головы древней скифской бабы и стал описывать над шляхом круги. Пластался в бешеном намете Орлик. Настоянный на молодой полыни тугой ветер выбивал слезы из глаз пацаненка, раздирал его раскрытый в восторженном крике рот. Хлестала лицо соломенная грива коня. Уходил под копыта древний шлях. Плыли навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака. Летело по обе стороны шляха ковыльное разнотравье. А в нем сияли, переливаясь, лазорики – кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в бою.
Волчий сглаз
Однажды по студеному ноябрьскому чернотропу разбойный ветер улан просквозил в степи старого казачину. В одночасье скрутила Тихона Григорьевича режущая поясничная боль. А тут как назло не вернулась к ночи на баз щедрая их кормилица – безрогая пятнистая корова Комолка. Пьяница пастух, из тамбовских переселенцев, что-то мыкал-икал, но объяснить толком пропажу коровы не мог.
– Эх-ма. сгинет добрая животина! – кряхтел ворочаясь на печи старик. – Зеленей объестся, либо таборное цыганье зараз нашу кормилицу обратает. Аль, неровен час, в степи бирючи приберут.
Не сказав ничего деду – единственному для него на всем белом свете близкому человеку, – бросился тогда восьмилетний внук его Андрюха к колхозному конюху Макару Матвеевичу. Размазывая по мордахе слезы, выпросил у него Орлика, с которым на ночных табунных выпасах дружбу водил, сиротским сухарем делился.
Той ветреной, промозглой ночью обскакал Андрюха верхом на Орлике всю окрестную озимь, прибрежные левады и овраги, но комолая корова как сквозь землю провалилась. Порой ему казалось, что она вон за тем бугром, вон ее силуэт у замета соломы маячит, а то блазнилось, будто порывистый низовой ветер доносит ее мычание из мелового лога, и он гнал Орлика к тому замету и к тому логу. Но все было напрасно.
А за полночь огляделся он по сторонам с вершины старого скифского кургана и, не увидев нигде огоньков человечьего жилья, понял, что заблудился в промозглой степной глухомани.
– Куда ж нам теперь – в страхе спросил он коня.
Орлик лишь виновато покосился лиловым глазом, в котором отражались луна и раздерганные, зловещие облака.
После долгих бесплодных блужданий по ночной степи бросил Андрюха повод на луку седла и залился горькими слезами. Не представлял он, как с дедом теперь выживать будут без комолой кормилицы. Работать в колхозе дед не мог, потому что шел ему уже девятый десяток, да и на колхозные трудодни-палочки как прокормиться?.. Надеяться на обычную для казаков заботу о стариках, вдовах и сиротах теперь не приходилось – почитай половину куреней в станице, взамен сгинувших на войне да сосланных в Сибирь казачьих семей, занимали ныне переселенцы с Рязанщины и Тамбовщины – от них особой помощи не жди! Колхозное начальство само в голодранцах ходит, а к коммунистам на поклон дед не пойдет… По сей день он для них – царский золотопогонник и контра белогвардейская. Давно бы они схарчили его, но из-за авторитета бывшего есаула Тихона Платова власти опасались бунта казачьего. А тут перед войной сам Сталин стал заигрывать с казаками, даже отдельные воинские части казачьи учредил. Пять сыновей есаула Платова призваны были в те части, и все пять головы свои буйные на войне геройски сложили. Последний сын, отец Андрюхи, пройдя всю Вторую Германскую от звонка до звонка, сложил голову на чужой, на корейской войне. Подумал пацаненок об отце, которого никогда не видел, и еще сильнее полились из его глаз слезы.
Между тем предоставленный самому себе конь вынес его к какому-то жнивью с длинными скирдами соломы, тревожно заржал и закрутился на месте. Из чернеющего за скирдами оврага порыв ветра донес хриплое коровье мычание. Привстав на стременах, вгляделся пацаненок в ту сторону – и захолонула душонка его от липкого страха: между скирдами пластались над жнивьем стремительные тени…
«Волки, – понял он. – Комолку обкладывают, бирючи проклятущие!»
– На помощь, выручай. Орлуша! – заорал Андрюха, направляя коня к оврагу.
Аргамак, словно забыв вековечный лошадиный страх перед серыми хищниками, без понуканий застелился в бешеном намете им наперерез.
Тем временем волчье семейство прижало в овраге безрогую корову к сплошной стене колючего терновника, и молодые волки в охотничьем азарте разбойными наскоками полосовали ее бока. Отец семейства – матерый подпалый волк, чтобы показать молодняку, как надо одним махом резать коровье горло, готовился к последнему, роковому прыжку. Услышав нарастающий конский топот, подпалый отступил от коровы и злобно оскалил клыки для схватки с человеком. Он уже спружинил сильное свое тело для прыжка, чтобы хлестнуть на лету клыками по сонной артерии на конской шее, но, увидев в седле ребенка, всего лишь па секунду замедлил с прыжком, однако ее хватило Орлику, чтобы на полном скаку крутануться и садануть задними копытами в волчий бок. Подпалый отлетел в терновник и захрипел, выталкивая из развороченной грудины пенистую кровь.
С рыком метнулась к шее Орлика мать-волчица, но конь взвился в свечку и с такой чудовищной силой всадил копыто в ее хребтину, что та враз хрустнула и переломилась, как сухостойная осина. Пацаненок, не удержавшись в седле, перелетел через голову коня и повис на кусте терновника рядом с хрипящим подпалым. Бросились было к легкой добыче два молодых волка, но и им пришлось отведать копыт разъяренного Орлика. Оставляя на колючках шерсть, молодые волки с тремя еще не заматеревшими прибылыми волчатами метнулись наверх. Там они, враз лишившиеся обоих родителей, сбились в полукруг и застыли на фоне раздерганных, подсвеченных луной облаков черными пнями-обрубками.