Заговор князей

И так он ожесточенно пробивал себе дорогу вперед, до тех пор, пока не услышал рядом громкий хриплый крик верхового гонца, пробиравшегося следом буквально по трупам:

– Вот наш новый сотник! Ура Филиппу Бартеневу!

– Уррра! – Отозвалось вокруг, и Филипп понял, что добрался до своей сотни.

Теперь надо было выполнить приказ и не отступить.

Но не отступить – означало стоять на месте.

А стоять на месте Филипп не умел и не мог.

– Вперед! – крикнул он таким мощным голосом, что все кони вокруг присели. – За мной!

И, размахивая убийственной булавой, врезался в гущу неприятеля.

Что было дальше он точно не помнил, потому что впал в какое‑то странное и страшное состояние, о котором потом думал со смешанным чувством стыда и затаенного страха перед чем‑то темным и неведомым, что, как оказалось, постоянно сидит где‑то в самом потаенном уголке его души, притаившись невидимо, да только и ждет такой вот минуты, чтобы внезапно броситься изнутри кровавым зверем, затуманить разум и притупить все чувства кроме одного – желания убивать, убивать и убивать…

Под ним пал конь, но он по‑прежнему шел все вперед и вперед и наносил левой рукой удар щитом налево, и от такого удара падали сразу несколько человек, а правой рукой наносил тяжеленной булавой удар направо – и снова падали люди, и от грохота покореженного металла щитов, нагрудников и шлемов совсем не слышно было слабых и беспомощных криков умирающих в бою людей.

Филипп очнулся только тогда, когда увидел, что впереди уже никого нет.

Опустив щит и булаву, он огляделся вокруг.

Далеко слева и справа видны были бегущие в разные стороны ливонцы, бросающие по дороге оружие, московская конница добивала тех, кто еще пытался сопротивляться, а все поле было усеяно телами павших воинов.

Филипп присмотрелся, увидел, что большинство тел принадлежат ливонцам, и понял, что московское войско одержало победу, а значит, и он победил в первом настоящем бою в своей жизни.

… Пир победителей был шумен, весел, сладок и длился до самой ночи.

Филиппа наперебой поздравляли – он стал героем всего войска, и каждый хотел с ним «хотя бы по глотку», но он отказывался, так как чувствовал, что и так выпил больше чем за всю предыдущую жизнь, – в голове шумело, и ноги не слушались.

Он побрел в свой шатер и стал укладываться.

– Можно, Филипп Алексеевич, – заглянул десятник Олешка Бирюков.

– Заходи, – сонно сказал Филипп. – Чего тебе?

Широко улыбаясь, Олешка положил к ногам Филиппа довольно тяжелый мешок, в котором что‑то брякнуло.

– Вот, – гордо сказал он. – Сегодня знатная добыча.

– Что это? – удивился Филипп.

– Как что? Твоя доля, – удивился Олешка. – Ну и воеводы, сам знаешь.

– Не знаю, – сказал Филипп, – я впервые это… Сотником… А что – так положено?

– Ясно дело! – ухмыльнулся Олешко. – Это ж военная добыча! А для чего ж воюем?

– Как, – не понял Филипп, – я думал это… Помочь…

– Ну да, конечно! А как же! Помочь оно надо, ясно дело! Но мы то с войны тоже должны что‑то иметь, так ведь? Вон покойный Петров, царство ему небесное, первым делом в мешок заглядывал, да все приговаривал – мало, мол, собрали, сучьи дети, глядите у меня! И точно бывало – заныкивали то да се. Но с тобой, Филипп Алексеевич – Боже упаси – ни‑ни! Тебя все у нас уважают – самое лучшее собрали – сам увидишь. Так‑то. Ну, я пошел.

Он поклонился и вышел.

Филипп протрезвел.

Он осторожно открыл мешок и заглянул внутрь.

Там лежали вперемешку золотые и серебряные монеты, медальоны, броши, перстни, застежки и пуговицы, иконки, украшенные драгоценными камнями, золотые крестики и распятия, казалось, еще хранящие тепло шей, с которых были сорваны, хотя, конечно это только казалось, потому что некоторые из них были в крови, густой, засохшей и черной.

Филиппу стало не по себе.

Он быстро встал и вышел.

– Еще не спишь, герой? – весело хлопнул его по плечу сильно выпивший князь Оболенский. – ну ты был молодцом! Ты наверно, один сотню ливонцев нарубил – он расхохотался и, размахивая руками, стал показывать, как рубил ливонцев Филипп – Рррраз – щитом! Ррраз – булавой! Я доложу о тебе великому князю! Да‑да, непременно! – Вдруг он стал серьезным. – Тебе принесли воинскую добычу?

– Да, – смутился Филипп, – но я…

– Сегодня я тебя жалую за твои героические заслуги своей долей – все твое! И даже не спорь – все твое! У тебя жена, дети есть?

Филипп машинально кивнул.

– Вот порадуешь! Ну, спи, отдыхай! О делах воинских поговорим завтра!

Он, пошатываясь, удалился.

Филипп вернулся в шатер и некоторое время смотрел на мешок. Потом он взял его положил в угол и лег.

Но сон почему‑то не шел.

Особенно вспоминались распятия, крестики и иконки.

Филипп помолился, сжав в ладони образок, пересланный ему Настенькой, но сон все равно не шел.

Он встал, взял тяжелый большой щит великого магистра и накрыл им мешок.

Сразу стало легче.

Теперь мешка не видно было – только щит.

Но ведь воевода прав.

Настенька, конечно, очень обрадуется, если он вернется с войны богатым.

А дети, которых обязательно будет много – им тоже нужно будет что‑то после себя оставить…

Он представил себе Настеньку, окруженной целой толпой детишек и постепенно успокоился.

Потом уснул.

Ему снились подвиги.

Глава десятая

ОЗАРЕНИЕ БРАТА ТРОФИМА

– Матушка, матушка, смотри, как я еще умею! – закричал пятнадцатилетний Ерема и исчез с головой в проруби.

– Господи, что он вытворяет! – в сердцах воскликнула Ульяна, собирая, начинающее твердеть на морозце только что прополосканное в проруби белье, – Ефим, скажи ему, чтоб перестал! Ну, где это видано – мальчишке зимой в проруби нырять!

– Успокойся, Ульяна, – Ефим Селиванов помог ей нагрузить белье на саночки. – Ничего ему не будет – он всю зиму так закаляется – ну и пусть, здоровее будет.

– А коли потонет, аль застудится насмерть?

– Ладно, брось, уж нас‑то с тобой он точно переживет!

Запыхавшийся Ерема с шумом вынырнул из проруби.

– Матушка, отец, я до самой середины речки доплыл подо льдом и обратно вернулся! – Он выкарабкался на лед, накинул на себя заранее приготовленную шубу, а ноги сунул в валенки и догнал родителей, – мать тащила санки с бельем вверх по крутому берегу, отец подталкивал их сзади.

Поднявшись на берег, Ерема огляделся. Конечно, Мухавец не такая уж широкая речка и летом он без труда переплывал ее туда и обратно несколько раз, но зимой, да подо льдом, доплыть и вернуться это уже то, чем можно будет похвастаться перед тришинскими мальчишками! Пусть еще кто так попробует! Жаль, только, зима кончается, – лед хоть и толстый еще, но уже подтаивал сверху несколько раз – еще две три недели – и весна начнется!

Красивый зимний пейзаж открылся перед Еремой.

Спуск к реке, поросший кустарником, белым от снега и блестящим на солнце искорками мороза, черная аккуратно вырубленная отцом прорубь, чуть поодаль от берега, совсем не видна, пока не подойдешь близко – она вырублена за вмерзшим в лед стволом упавшей прошлым летом от удара молнии огромной старой ивы, но на глубокой яме и на течении, – чтоб удобнее белье стирать в быстро текущей воде, а на стволе ивы раскладывать, да и Ереме хорошо – как раз по самую шею глубина, а если присесть, то изумительно красивый вид подо льдом открывается в солнечный день…

Левее через Мухавец тянется наезженная санная колея прямо к лежащей на той стороне деревне Тришин.

Когда Селивановы переехали сюда жить, то вначале хотели в самом Тришине поселиться, но Ефим, подумав, решил, что все же, ввиду разных тайных дел, которыми ему время от времени приходилось заниматься, лучше будет остановиться чуть поодаль, а тут как раз помер старый рыбак, живущий одиноко в доме, на противоположном берегу Мухавца, чуть наискосок от Тришина, и Селивановы недорого купили этот дом у сына рыбка, приехавшего на похороны отца из Берестья, где он учился на мастерового.