Звезда, зовущая вдали

– А теперь послушай внимательно, ведь ты уже мужчина. Тебе нужно знать правду об отце, но лишь тебе одному. Не рассказывай даже матери.

И Паладиг рассказал историю исхода из рабства от начала до конца, описав умершего халдея как настоящего героя.

– А на мече, который отныне должно носить только тебе, сыну, – кровь многих врагов, мешавших нам прорваться к дому. Твой отец оказался подлинным воином, хотя всегда хотел быть мирным тружеником. Гордись им!

На прощанье Мени получил совет для матери быстрее продать дом и хозяйство и переехать к младшей дочери, подальше от родных мест, а там начинать новую жизнь. Ведь стоит их старосте что‑то заподозрить, и он оберет сирот до нитки.

* * *

Позади были три дня плавания вверх по реке. Гато рассчитывал преодолеть путь до родного города за двое суток, но их задержал вчерашний сильный дождь, а плыть на ночь глядя никто не решился, вопреки горячим просьбам шумера. Паладиг с трудом уверил его, что на ночь ворота города будут заперты и еще печальнее ночевать под стенами. Поэтому на ночлег устроились в большом селении. Дождливая погода и усталость навеяли сон, только Гато не смог ни на минуту сомкнуть глаз. Он до поздней ночи беседовал с хозяином харчевни, выясняя новости последних лет. Тот знал о многих событиях в Уруке, о назначении нового наместника, затеявшего обширное строительство дорог и каналов, о прошлогодних волнениях в связи с новым налогом, но о рядовых жителях города ничего рассказать не мог. И поднял товарищей шумер ни свет ни заря, опасаясь возобновления непогоды. Первый час невыспавшиеся азиаты гребли молча, а виновник был слишком взволнован, чтобы начинать беседы. Лишь взошедшее на расчистившемся небе светило восстановило бодрое настроение, и началось нечто вроде гонок на воде. Впрочем, уже через час стали видны крепостные башни, затем стены города – серые, с белой окантовкой наверху, и необычайно длинные.[70] И по мере того, как небо светлело, лицо Гато бледнело, глаза пожирали знакомую с детства картину. Урук, в отличие от Ура, лежал не на холме, а на равномерно возвышенном берегу, вдоль которого тянулись защитные дамбы. Под их укрытием теснились слободы бедноты, возникшие в период роста и расцвета города.

Гато еще издалека начал перечислять примечательные места родины, однако все время сбивался, терял мысль. Чувствовалось, что все помыслы его вертятся вокруг дома, семьи. Самое большее, на что его хватило, это указать лодочникам место причаливания, а друзьям – подходящий постоялый двор. Идти от реки ко двору пришлось по размокшей глине, что мешало товарищам разделять восторги виновника торжества.

Хозяин, толстяк с крашеной бородой, принял «бедняков» не очень приветливо, но предложенные Паладигом серебряные монеты заставили его смягчиться. Пришельцы расположились, с удовольствием отмыли грязь водой из колодца и направились в обеденный зал. Столов здесь не было, сидеть приходилось на полу, застеленном толстым войлоком, а еду подавали на широких мелких глиняных блюдах‑подносах. Гато от завтрака отказался, а сразу направился назад, в спальный зал, и переоделся в платье, специально закупленное им для явки домой в роли «блудного сына». Только вместо лохмотьев, описанных в Библии, на шумере были короткий белый плащ, перехваченный витым поясом, такая же белая остроконечная шапка, льняная синяя рубашка, кожаные штаны до колен, красные сапоги. На поясе висел бронзовый египетский меч, хорошо послуживший в боях. Появление этого франта в обеденном зале вызвало шумный восторг и шутки, так как неухоженные волосы и борода совсем не гармонировали со щегольским туалетом. Паладиг сразу вручил ему узелок с денежной долей.

Гато попросил Кумика и сирийца Оя проводить его к дому, перед остальными принес извинения, попросил потерпеть до вечера. Оба товарища тоже нарядились и украсили пояса серебряными кинжалами. Комизм положения состоял в том, что к городским воротам пришлось идти по грязи без сапог, обмотав ноги тряпками. Лишь там была мощеная дорога, позволившая надеть чистую обувь. Ворота только что открыли, и друзья легко затерялись в толпе пешеходов, ограничившись платой за вход в одну малую серебряную монету. Толщина стен в проходе достигала пятнадцати локтей. Абориген уверенно повел спутников сначала по центральной улице, потом – по кольцевой. Там вскоре открылся вид на величественное сооружение странной формы: ступенчатые террасы, соединенные широкими лестницами, раскрашенные каждая в свой цвет (белый, красный, синий и другие). Каждая терраса состояла из отдельных каменных кубов. Гато объяснил, что это – зиккурат,[71] культовое сооружение в честь богов, управляющих небесными светилами, посещаемое только жрецами, для которых построен отдельный храм, с левой стороны.

Затем друзья перешли через узкий канал и оказались на небольшой площади, усаженной уже отцветающими декоративными кустами вокруг высокой статуи. Она изображала бородатого человека в богатом кафтане и высокой меховой шапке, попирающего ногой каменного льва. Гато поклонился изваянию, прочел вслух молитву о благополучии родных и рассказал, что здесь изображен древний царь Гильгамеш, национальный герой Урука, объединивший вокруг города обширные земли. Тогда, до построения Вавилона, здесь была столица царства.

После этого ритуала шумер свернул с главной улицы в проулок и повел друзей к восточной окраине города, где жили ремесленники и мелкие торговцы. Здесь был разгар рабочего дня, отовсюду, из‑за глухих заборов, доносился трудовой шум. Гато то и дело вносил комментарии: вот слобода плотников, вот ткачей, шерстобитов, гончаров. И тут же: вот по этой дороге я с другом Рифатом уходил на войну, вот на этом пустыре мы еще юношами устраивали кулачные бои, я и мой друг были самыми умелыми, а вот определить сильнейшего из двоих так и не смогли. А вот это – он указал на домик с замысловатой вывеской, изображавшей красивые мужские лица, – цирюльня дяди Оло, отца Рифата. И тут же выразил желание зайти.

Дверь была открыта настежь, но занавешена от насекомых кисеей с медными кольцами внизу. При отбрасывании ее в сторону раздался легкий звон, на который тут же выглянул юркий сухой бритоголовый старик в легком хитоне и кожаном фартуке. Он близоруко вгляделся в посетителей, угадал в них чужеземцев и спросил, чем может служить. Гато решил соединить приятное с полезным и измененным голосом попросил привести в порядок волосы и бороду. Хозяин пригласил клиента к скамейке перед большим треснутым зеркалом; Гато про себя отметил, что второй скамейки, возле которой когда‑то работал друг, нет, и ощутил болезненный укол в сердце. Двое товарищей разместились на длинном ларе у стены и начали тихий разговор на египетском языке. Впрочем, дядя Оло весь погрузился в дело и очень умело придавал клиенту приличный вид, болтая о том о сем. Гато вдруг подумал, что он совсем не похож на согнутого горем отца, и немного приободрился.

По окончании работы гость встал и повернулся к товарищам, удивленно уставившимся на него. Нарядно одетый, аккуратно подстриженный и причесанный, Гато выглядел очень эффектно, совсем не так, как в рабстве и походах.

– Дядя Оло, ты меня не узнаешь? – спросил он тихим, но естественным голосом.

Старик прищурился, привстал, вглядываясь в лицо, и вдруг выронил ножницы, замахал руками и попятился.

– Ты?! Живой! Но как?..

– Я все расскажу, потом… Я только что вошел в город. Расскажи, как там мои, они живы?

– Конечно. Отец был у меня дней десять назад. Мать здорова, только очень сдала после твоего исчезновения.

– А Нефире… ждет меня? Или ушла к своим родителям?

– Зачем ей уходить? Она сына воспитывает.

– Кого?!

– Как кого? Ты что, не знаешь? Ну да, конечно, ты же ушел, когда он еще не родился.

– Да я и не знал, что она ждет…

– Иначе не ушел бы? – уже ехидно спросил дядя Оло.

– Я сейчас же к ней побегу! – вывернулся Гато. – Спасибо тебе за эту весть.

Гость метнулся к выходу, но в последний момент остановился.

– А как Рифат, он вернулся?