Страница 15 из 62
– Что, Алексашка? Любы тебе вогульские девки? Хочешь, женим? В Сибири многие живут с татарскими, вогульскими и остяцкими некрещеными женками.
Александр покосился в сторону дощаника, представил, как обрадует мать некрещеной невесткой, и вздохнул. Подвыпивший вогулич подвел к Петру свою жену и что-то горячо толковал, показывая связку беличьих хвостов.
– Чего ему надобно? – спросил Александр Желябужский.
– Говорит, что я богатырь, – со смехом отвечал Петр. – Хочет иметь таких же детей и предлагает на ночь свою женку. Дюжину белок сулит, ежели я с ней возлягу, а ежели она потом понесет, обещает прислать в Тобольск пару соболей.
Марья ушла под навес дощаника, прилегла около бабушки. Казалось бы, какое ей дело до немытых девок, которых тискал сын боярский, но отчего-то накатила жуткая досада. Она заткнула уши, чтобы не слышать шум гулянки. На берегу долго горланили русские песни, что-то заунывное пели вогуличи, взвизгивали их женки и девки, плясали казаки. Постепенно шум стих. Раздавался только богатырский храп спящих вповалку людей.
Если бы бродячий царевич Искер унаследовал отцовское коварство, он с несколькими татарами подкрался бы к спящим и перебил бы их, как когда-то Кучум перебил стан Ермака. Но Кучумы родятся редко, а на его детях природа знатно отдохнула. И уж если коварный Кучум не устоял перед казацкою силою, то его детям и внукам было суждено либо водить под руки русского царя по Кремлю, либо бродить по лесным трущобам.
На следующее утро коч и дощаники отплыли от вогульских чумов. Надо было торопиться. По Тоболу уже пошла ледяная шуга, со дня на день река грозила встать. К счастью, дальний путь подходил к концу. И вот наступило хмурое утро, когда Тобол внезапно раздался вширь, влившись в Иртыш.
– Доплыли, слава Господу! – перекрестился Дурыня. – Вот и Тобольский острог!
Глава 3
Тобольский острог
Тобольск, стольный град Сибири, стоял на плоском холме, который на тридцать сажень возвышался над Тоболом и Иртышом. Холм имел три мыса, у одного из которых – Чувашского – была одержана решающая победа над Кучумом. Под горой теснился посад из сотни русских изб и татарских юрт. Посад населяли казаки, татары, литва, немцы, а также непременные обитатели всех сибирских городов – бухарцы. Впрочем, в Тобольске можно было встретить кого угодно. Первым, кто вышел на берег Тобола поприветствовать дощаник со ссыльными, был худой голенастый человек в дырявом плаще и в шляпе с поредевшим плюмажем. Он отвесил галантный поклон, смахнув шляпой сор с речной гальки и весело крикнул «мерси боку», когда кормщик кинул ему полушку. По словам кормщика, галантный кавалер был францужином, каким-то ветром занесенным в Сибирь.
Плоскую гору, господствовавшую над посадом, рассекал глубокий лог, который старожилы называли взвозом. Казалось, какой-то сказочный богатырь взрезал пышный каравай и вынул из него узкий ломоть. По крутому взвозу ссыльные побрели к острогу. Подниматься по глинистой тропе было скользко. Оставалось только восхищаться неустрашимостью казаков Ермака, которые карабкались на Чувашский мыс под градом стрел и уворачивались от чугунных пушек, сброшенных на них татарами. По левую сторону взвоза виднелись развалины старого острога, срубленного из лодейного леса по приказу письменного головы Данилы Чулкова, первого тобольского воеводы. Старый острог был мал, выстроен наспех в виде носа из разобранных на доски стругов. Позже острог перенесли на правую сторону взвоза. Новый острог был обнесен высоким оплотом из тысячи заостренных бревен, а по углам стояли дозорные башни, с которых открывался вид на Княжий луг в излучине Иртыша.
Снизу острог казался сказочным градом Китежем, но наверху не оказалось ничего сказочного. Деревянная Троицкая церковь, воеводские хоромы, съезжая изба с застенком, несколько хозяйственных построек. В съезжей избе хранилось нечто любопытное. На второй день пребывания опальных в остроге бабушка Федора встретила старого знакомого.
– Степан, ты, что ли? – окликнула она пожилого стрельца, пересекавшего двор острога.
– Признала, боярыня? – снял шапку стрелец. – Не ждал, что снова увижу тебя.
– Сама не гадала, что вернусь на старости лет в Сибирь. Знать, так Господу было угодно. А ты, как погляжу, все здесь?
– Мне, матушка, куковать в Сибири до самой смерти. Как сослали при царе Борисе, так и живу. Обвыкся ужо. И внучка твоя пообвыкнется. Здесь, почитай, все ссыльные, – и живые души, и неодушевленные! Показать твоей внучке колокол?
– Покажи. Пусть подивится.
Стрелец повел их к съезжей избе. По дороге бабушка шепнула, что стрелец – сын Никитки Качалова, причастного к гибели царевича Дмитрия. Стрелец провел их в сени. На земляном полу стоял корноухий колокол с витиеватой надписью «Первоссыльный неодушевленный». Четверть века назад колокол висел на колокольне Спасского собора в Угличе, куда ухищрениями Бориса Годунова был сослан царевич Дмитрий. Мальчик считался незаконнорожденным, так как был от последнего, седьмого по счету брака царя Ивана Грозного с дворянкой Марьей Нагой, а церковь признавала только три брака. Зато нравом царевич пошел в отца. Зимой велел мальчишкам слепить на дворе снежных баб, обрядил их в шубы, назвал именами великих бояр и посносил им головы деревянной сабелькой, приговаривая, что, когда станет взрослым, велит казнить всех своих врагов. Услышав об этом, бояре ахнули и сразу же припомнили, что Иван Васильевич, будучи юным отроком, развлекался сбрасыванием щенят и котят с островерхих кремлевских теремов, а когда вошел в возраст, начал человецев уроняти. В Кремле со страхом шептались, что подрастает второй Иоанн Грозный.
Но в погожий майский день, пятнадцатого дня, царевича Дмитрия нашли на дворе с перерезанным горлом. Обезумевшая от горя мать велела ударить в набат, оповещая угличан о свершившемся злодействе. Собралась толпа народа, пред которым мать обличила убийц – дьяка Битяговского и Качалова, приставленных Годуновым к царевичу. Разъяренная толпа побила до смерти годуновских приспешников. Из Москвы прислали князя Василия Шуйского, тогда еще боярина, который должен был произвести розыск о гибели царевича. Шуйский повел дело так, будто смерть царевича Дмитрия приключилась по воле Божьей. Царевич-де играл в тычку ножичком, а как прихватила его падучая болезнь, коей он с детства маялся, бросило его оземь, било долго и ножиком покололся в горло. Угличане вышли виноваты в том, что учинили бунт и расправились с царскими слугами. Виновных били кнутом на площади, отсекали им уши, а слишком говорливым, усомнившимся в смерти царевича от падучей болезни, урезали языки. По обычаю был наказан набатный колокол. Его сбросили с колокольни, дали двенадцать ударов кнутом, вырвали язык и отсекли одно ухо. Под великий плач и стенания сотни угличан отправили в ссылку в Сибирь. Повезли и корноухий колокол. Сделали на нем надпись и заперли в приказной избе.
– Поделом наказан! – сказал стрелец, показывавший первоссыльного. – По сему набату угличане учинили озорство и побили безвинных батюшку и дядю. Осиротили меня.
Выйдя из съезжей избы, Марья призадумалась. Угличан обвинили в бунте, а доверенных людей Годунова, приставленных смотреть за царевичем Дмитрием, признали невинно пострадавшими от неистовства толпы. Почему же Борис Годунов сослал в Тобольск сына своего верного слуги? Наверное, чтобы спрятать концы в воду. Исполнители его воли погибли на месте, а их родню на всякий случай сослали подальше.
Марья вскоре убедилась, что первоссыльный неодушевленный открыл дорогу множеству ссыльных. Из них была набрана половина служилых людей Тобольска. Даже тобольский воевода, начальствующий над всей Сибирской землей, находился здесь в почетной ссылке. Боярин князь Иван Семенович Куракин был поставлен воеводой недавно. Прежде того бояр в Тобольске не бывало, да и боярина Куракина в такую даль отправили неспроста. Когда-то он сам покушался занять престол и плел заговоры вместе со своими сообщниками Василием Шуйским и Василием Голицыным. Трое бояр положили между собой прежде всего сбросить Лжедмитрия, а потом уж решить, кому из них венчаться шапкой Мономаха. Царем стал Шуйский, а когда самого Шуйского свергли, князь Куракин встал за польского королевича Владислава Жигимонтовича. Многие бояре хотели королевича, наказали же одного князя. Возможно, не в королевиче было дело, а в том, что князь Куракин сам хватался за царский венец.