Дверь обратно

— А можно карандаши втыкать в начале каждой дорожки, их все равно много.

— Ну ты, деука, совсем… Не для того я карандаши на себе таскал столько лет, чтобы ты их вместо колышков тыкала где ни попадя! — Наморщив лоб и прикрыв глаз, он задумался. — Птаха тащи.

— Кого?

— Птаха. Ну, того идиота, что часами прикидывается, — решил все-таки подсказать, зараза облезлая.

Я было потянулась рукой к глазу, который как-никак находился заместо замка, но саквояж гаркнул:

— А ну брысь, сам раскроюсь, — и правда открылся.

Едрит, как лезть-то было страшно, кто ж знает, что у разговорчивого «чумадана» на уме? А ну как руку сейчас откусит?! Ну вот, что крокодилу в пасть, что в это рыжее чудовище конечности совать… Поэтому постепенно, по паре-тройке сантиметров, я приблизилась к кровожадной щели.

— Ам, — громко рявкнула эта дрянь, захлопываясь. И захрипела смехом, смахивая катящиеся слезы растрескавшейся ручкой. — Ой, мать, видела бы ты себя сейчас — просто братья Гагенбеки в клетке со львами!

Увидев, что я отвернулась, да еще и отодвинулась от него, примирительно продолжил:

— Да лезь спокойно, я ведь сам разрешил. — И опять распахнул бесстыжие недра.

Разозлившись, я быстро опустила руку внутрь и достала часы.

— Ну?

— Баранки гну! Буди давай.

Чувствовала я себя дура дурой. Мало того что с ширпотребом болтаю, так еще он меня по всем статьям обходит. Но, как будить часы, я не знала. Проклиная себя заранее за этот вопрос, я все-таки спросила: «Как?» — и увидела, что кусок плохо сшитого дерматина радостно осклабился, видимо найдя достаточно (по его мнению) остроумный ответ, выслушивать который у меня никакого желания не было. Нервы и так на пределе! И только поэтому, наплевав на чувство самосохранения, я схватила эту дрянь в охапку, поднесла к роднику и в не самых печатных выражениях пообещала утопить, если он не прекратит дурить и не начнет отвечать по делу. А то, в конце-то концов, мало того что я подвергаюсь постоянным нападкам от лиц рода человеческого, так еще и всякая дерматиновая пакость будет на мне оттачивать свое сомнительное остроумие. Саквояж на удивление покорно выслушал мое выступление, потом отряхнулся, пожал плечами и ответил максимально четко:

— Заведи, — после чего превратился обратно в обыкновенную неодушевленную вещь.

За неимением более важных дел оттягивать сие действие я не стала. Надо завести — пожалуйста. Завела. Толку — ноль. Ну тикают и тикают, эка невидаль. Я покосилась на саквояж, но он так и продолжал прикидываться простой сумкой. Ладно. Я легла и закинула руки за голову.

В небе плыли редкие пушистые облака, меняя форму и очертания. Вон, кстати, одно похоже на этот «ридикюль». Я покосилась… опа! Похоже, глаз захлопнулся. Так ты, голубчик, подглядываешь за мной! Я продолжала лежать, нахально пялясь на него. Минуты две ничего не происходило, потом замок дернулся и снова слегка приоткрылся оранжевый наглый глаз. Увидев, что попался, саквояж улыбнулся во всю ширь кожаных щек:

— Ну ты, мать, псих! Так ведь и поседеть раньше времени можно! Расстройство желудка получить. — Я не реагировала. — Да че ты в него вцепилась-то? Положи на траву, как он тебе трансформироваться-то будет?

Да сего момента я вообще никогда не задумывалась над проблемой и правилами трансформации, поэтому часы положила, как было велено «отцом-командиром». Их тут же заволокло небольшим по объему, но плотным туманом, и вот вместо часов на траве рядом со мной сидит живой двуглавый орел.

Саквояж молчал, но морда у него при этом была на редкость ехидная. Вот кто бы мог подумать, что у задубевшего от времени гранитоля[4] такие способности к мимике! Опять установилась полная тишина. Только орел взлетел на верхушку менгира и начал то ли блох клювами ловить, то ли перья поправлять. Да-а… выдержки у саквояжа оказалось меньше. Потому что минут через десять он откашлялся и начал:

— Милостивая государыня, — сволочь при этом глумливо улыбнулась, — дозвольте мне слово молвить?

Я кивнула.

— Птах — он вроде как птица, — дерматина кусок выдержал паузу.

Я опять кивнула.

— Может, ты, как хозяйка, попросишь его на разведку слетать?

— А он может? — забыв, что злюсь, быстро повернулась я.

— Слетать? Да запросто! Видишь, у него сбоку крылья приляпаны.

— Да я не про то, — я пошевелила пальцами, мучительно подбирая слова, — как мы ему это объясним и как потом поймем, чего он видел.

«Чумадан» затряс башкой и закатил единственный, но очень наглый глаз. Видимо, так он пытался донести до меня всю степень удивления моей тупостью.

— Тяжело, конечно, будет, не спорю, но у тебя есть другой выход? — Он сделал мхатовскую паузу. — Можешь вообще-то и сама смотаться, если желание есть.

Да в конце-то концов, чего б и не попросить мутанта двухголового? Это ведь более естественно, чем угрожать сумке убийством.

Орел сидел на камне и, свесив две башки набок, внимательно нас слушал.

— Извините, — начала я.

— Птах, — подсказали мне из травы.

— Птах, — послушно повторила я, — вы не могли бы полетать по окрестностям и показать, куда нам идти?

Орел отряхнулся, взъерошил перья, поднялся и улетел. Так как других дел на горизонте не предвиделось, я попросила у саквояжа плед, завернулась в него и уснула.

Проснулась я от звуков песни, громко исполняемой насквозь фальшивым голосом. Окончательно стряхнув оковы сна, поняла, что это не просто песня, — это «Боже царя храни». Саквояж, самозабвенно закатив единственный глаз, выводил:

Боже, Царя храни!

Сильный, державный.

Царствуй на славу, на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже, Царя храни!

Я не успела возмутиться такому наплевательскому отношению ко сну окружающих, как увидела пикирующего на камень орла. Государственная птица, не успев как следует усесться, начала клекотать, перебивая саму себя. Понять что-то было сложно, это мало походило на человечью речь. Еще меньше это походило на русскую речь. Наконец-то птица договорилась между собой и с сильным кавказским акцентом одна из голов молвила:

— Абрамгутанг, слущяй, карасывый дэвушк!

— Вах, — добавила вторая.

И обе, довольные, уставились на меня. Я — на саквояж. Тот, немного подумав, крякнул:

— Ну все, в общем-то, понятно.

— Даа? — Меня терзали смутные сомнения. — И что же он сказал?

— Нашел, говорит, чего-то…

— Абрамгутанга?

— Да ты не слова слушай, ты смысл лови. Видишь, — саквояж кивнул на орла, — довольный сидит, значит, нашел чего! А орангутанга этого он когда-то в цирке шапито видел. Все забыть не может! Вот и поминает к месту и нет.

— То есть мы можем идти? — уточнила я, все еще сильно сомневаясь.

— Коли ноги есть, то чего не ходить-то. — И он красноречиво посмотрел вниз, намекая, что у него-то ног нет.

Пришлось, предварительно запихнув в недра саквояжа покрывало, взять его в руку. Не скажу чтоб это был приятный момент. Пес его знает, что у сумасшедшего «чумадана» на уме. Птах, увидев, что все в сборе, без лишних понуканий медленно полетел над самой землей по только ему известному маршруту.

Тропинка, по которой нас вел Птах, была точь-в-точь как та, по которой я шла сюда. Так же дико петляла, потом угомонилась и потянулась унылой лентой среди деревьев. Саквояж вначале пытался дурным голосом петь песни и только после того, как я пригрозила его бросить, успокоился, насупился и на мои вопросы стал отвечать односложно: «да», «нет», «не знаю». Правда, я все же смогла узнать, что у него есть имя. Вот так! И не какое-то там, подходящее кожгалантерее, а имя и отчество! Об этом мне гордо было заявлено:

— Савва Юльевич я. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

— Милости просим, — брякнула я. Подумала и представилась тоже.

Птах уже давно куда-то улетел: чего здесь показывать, если тропинка одна. Саквояж молчал. Так и брела я, предоставленная своим мыслям…

Среди ветвей и днем-то было сумрачно, а сейчас, когда близился вечер, стало совсем темно. Три раза с короткими промежутками запнувшись о корни деревьев и один раз упав, я решила, что все — идти больше не могу. Пить хотелось дико. Это только такая идиотина, как я, могла потащиться в незнакомый лес и не взять никакой емкости с водой. Вначале я еще надеялась, что скоро покажется лаз в стене, но сейчас стало абсолютно очевидно, что, если бы это была моя тропинка, мы бы давно пришли. Я сорвала ближайший лист и сунула его в рот. Тьфу ты, какая горечь! Пить захотелось еще больше. Саквояж, вытаращив глаз, следил за мной.