Страница 36 из 58
Екатерина хотела последовать за ним, но ее удержала крепкая и жесткая ладонь, легшая на плечо. Она обернулась со смешанным чувством изумления и раздражения – кто посмел?
Перед ней стоял фельдмаршал Шереметев, еще не успевший снять свой обильно украшенный золотым позументом парадный кафтан, в котором, наверное, был на переговорах у визиря. Сероватый пыльный парик Борис Петрович небрежно сунул в карман, и теплый ветерок едва шевелил его короткие стриженые седые волосы. Суровое, несколько обрюзгшее лицо полководца было красным и потным.
– Так-то, Марта, доченька, «воинство египетское в море Агарянском», – печально проговорил старик, и Екатерина изумилась: как он ее назвал? Так, кажется, Борис Петрович не обращался с тех пор, как Меншиков обманом забрал ее, бедную экономку, из его московского дома…
– Отчего великий государь не в себе? Борис Петрович, что сталось? – Екатерина бросилась к Шереметеву и не совсем политично схватилась за его крепкую руку.
– Погано, дочка. – Шереметев не пожелал искать обтекаемых выражений. – Пропали переговоры. Мы с Петькой Шафировым перед визирем Мехмедкой как только мелким бесом не рассыпались! Азов-де отдадим, фортеции по всем рубежам южным сроем, и контрибуцию сулили самую почтенную… Я, генерал-фельдмаршал Шереметев, неприятелю пушки и знамена войска нашего отдать хотел, и не отсох мой язык!! Во второй раз с конфузии Нарвской!.. – старик в отчаянии ухватил себя пятерней за редкие волосы, но справился с унижением и продолжал. – Только бы войско наше, ребятушек моих, обратно на Русь вывести! Душу свою на стыдном ковре разложил, в шатре визиревом…
– А что же визирь? – выдохнула Екатерина.
– Истукан турецкий, вот что!!! – рявкнул Шереметев, но вновь овладел собой и произнес почти спокойно: – Клевещу от гневного сердца, дочка. Визирь и умен, и смел сердцем, и нам оказал надлежащий чину послов прием. Однако был непреклонен. Только наша безусловная капитуляция ему надобна, и все тут! Он-де султану поклялся пленного государя нашего в Царьград привезти, а хану много тысяч ясыря должен за конницу его… Тут уж Петька Шафиров, куда как гладко стелет, и тот поднялся, слова не говоря, да и вышел вон!
– Петр Павлович поступил достойно, – печально сказала Екатерина. – Допускать до такого позора невозможно! Что ж, Борис Петрович, я благодарна вам за откровенность вашу. И готова встретить свою участь без слез и жалоб…
– Постой, доченька, – Шереметев вдруг замялся, словно желал что-то сказать и не знал, как это сделать. Он почесал жирный потный загривок, потоптался тяжелыми больными ногами, встретил ждущий, вопросительный взгляд Екатерины и произнес вполголоса:
– О тебе у меня с визирем беседа была конфиденциальная. Задержался я малость в шатре – палку свою подбирал. Так визирь Мехмедка мне и говорит – я ж по-турецки и без Шафирова разумею. Говорит он: Шеремет-паша, передайте благородной госпоже Екатерине, что, как она есть шведская подданная и пленница московитов, то обещаю ей одной свободный пропуск из лагеря ко двору Карла Шведского, живущего под защитой Высокой Порты. Ежели же не сможет уйти добром, пусть битвы не страшится. Есть-де, говорит, некий отважный шведский офицер, который ходит в бой с янычарами, который имеет прямой приказ разыскать ее в стане московитов и от всякой опасности оборонить… Швед твой, доченька, по всему, ищет тебя!
Екатерина посмотрела в выцветшие с годами глаза старика-фельдмаршала спокойно и грустно:
– Я знаю, что Йохан где-то рядом. Я чувствовала это с самого Яворова! Но я уже сделала выбор, Борис Петрович, и не тревожьте меня более искусительными сомнениями. Я сумею быть тверда до конца и достойна Петра Алексеевича!
– Достойна Петра?! А он тебя достоин? – Шереметев криво усмехнулся, почти не пряча презрения: незачем было старику скрывать свои мысли, он уже вел счет на последние часы. – Ты только подумай хорошенько, Марта! Завтра я выведу войско в поле, дадим басурманам генеральную баталию. Не дело солдатушкам моим издыхать здесь, среди шанцев, словно крысам в норе! Завтра нам «со святыми упокой» и будет… А коли я говорю – край, то самый край и есть!!
– Неужели, Борис Петрович, у нас вовсе нет надежды на викторию или хотя бы на прорыв и ретираду? – внутренне холодея, спросила Екатерина. Она давно была готова к худшему, но слышать эти горькие слова от полководца, никогда ранее не впадавшего в отчаяние, было страшно.
Шереметев неопределенно помотал головой:
– Надейся, дочка, коли тебе так легче! Только пустое это… Послушай лучше: я на аванпостах приказал, чтобы пропустили тебя, не чиня задержки. Уходи, себя пожалей да дитя свое нерожденное. Я, старый дурень, увез тебя, восемь лет тому, из разоренного дома твоего! Я, пень легковерный, отдал тебя злодею Алексашке Меншикову… По моей вине ты страдания терпишь, мне и спасать тебя! Беги от нас, Марта, пленница из Мариенбурга! Беги, не оглядываясь! Твой швед – кавалер достойный, не видел я его, а чувствую… Примет он тебя, дитя твое примет и любить будет! О дочках же покамест царевна Наталья в Преображенском заботу явит, добрая она… Кончится война – даст Бог, сама приедешь за ними.
Шереметев шумно вздохнул, словно с души его упал тяжкий многолетний груз. Неловко шагнув к Екатерине, он размашисто перекрестил ее и, крепко обняв, по-отечески троекратно облобызал:
– Благословение мое да будет с тобою, дочка, как бы ты ни решила. Ныне пойду! Недосуг мне с тобою. Надобно каптенармусов да интендантство тряхнуть: пущай поскребут по коробам и разок накормят моих ребятушек досыта… Напоследок! Нам завтра, быть может, еще целый день воевать. Пойду…
Денщик Порфирич, умевший следовать за своим барином незаметно, словно тень, явился перед Мартой и, будто повторяя движения Бориса Петровича, тоже благословил ее.
– Послушалась бы ты, девонька! – сказал он веско. – Мужиковское это – война, присяга да верность. К бабьему бы тебе уделу вернуться. К семье да к счастью.
Екатерина не помнила, как вернулась в свою палатку и, словно подкошенная, рухнула на руки своим «походным фрейлинам». Когда она пришла в себя, офицерские жены хлопотали над нею, обмахивали опахалом, обтирали ей лицо и грудь влажным платком, совали под нос флакончик с нюхательными солями, но больше бестолково ахали и причитали. Фима Скоропадская не совсем политично, зато очень действенно растирала Екатерине ушки и била ее по щекам, жалобно умоляя «голубушку, солнышко» поскорее «открыть ясные глазки». В общей суматохе не принимали участие лишь несколько женщин, потерявшие мужей в недавних сражениях. Покрытые черными платками, они в молчании стояли на коленях подле киота и мертвыми сухими глазами смотрели на дрожащий огонек лампадки. Слез у них уже не осталось…
Появился верный «паж» Рустем, принес раздобытую где-то фляжку с терпким молдавским вином. Присел на корточках около ее жалкого ложа и, давая госпоже пить, сочувственно глядя ей в лицо, спросил:
– Плохо тебе, да, совсем плохо?
Екатерина слабо кивнула. Отвечать не было сил.
– А есть ли у тебя дорогие камни, госпожа? – неожиданно поинтересовался Рустем. – Изумруды, рубины, те, что блестят, как солнце?
– Есть немного… – бессильно прошептала Екатерина. – А тебе зачем?
– Важные турки очень любят красивые камешки, – наивно объяснил «паж». – Мы, татары, тоже их любим, но не так: нам больше по сердцу добрые кони и оружие… Ты бы, госпожа, собрала свои камни и отдала их турецкому визирю! Он может отпустить тебя отсюда…
– Отпустить меня?! – от внезапно нахлынувшего гнева Екатерина даже несколько пришла в себя. – И только?! А как же все иные, Петр Алексеевич и его армия?
– Войско – что? Они воины! Будет великая битва, и все они во главе с толстым Шереметом попадут в рай, покрыв себя славой. Это – счастливый удел, я и себе такого прошу у Аллаха, – важно сказал Рустем. – А долговязый царь Петро пусть умирает! Он – плохой муж тебе, госпожа! У него безумные глаза, он постоянно жаждет крови и не может ею насытиться.