Страница 35 из 58
– Вперед, детушки, молодцы, соколики! Выручай наших! – перекрывая всех, ревел багровый от натуги фельдмаршал, вознесенный над шеренгами на плечах дюжих гренадер. Рядом, с солдатской фузеей в руках, словно простой пехотинец, широкими скачками бежал красавец Репнин. Заметив Екатерину, он на мгновение задержался, снял шляпу и галантно раскланялся.
Солдатское «ура» ударилось в янычарский вой, и он ослаб, распался на тысячи отдельных воплей, стал откатываться… Турецкая атака была отбита по всему фронту наивысшим напряжением сил и воли войска российского, ценой еще трех тысяч молодых жизней рязанских, псковских, воронежских крестьянских парней, зашедших в проклятую долину под Станилешти за своим великим государем…
Однако временное торжество стало лишь началом многих часов страданий. Сменив оружие на кирки и лопаты, российские солдаты и союзники-молдаване всю ночь окапывали свой лагерь шанцами[42]. Турки, прославленные своим мастерством и неутомимостью в осадных работах, тоже вгрызались в землю. Рассвет июля 21-го дня застал армию Петра Алексеевича обложенной со всех сторон турецкими укреплениями, ощетинившимися почти пятьюстами орудийными жерлами. С первыми лучами солнца они изрыгнули огонь и не замолкали потом целый день, целую ночь и еще полдня. Осажденный российский лагерь лежал у турецких пушкарей как на ладони. Они свободно крушили ядрами, гранатами и картечью неглубокие окопы русских, их зарядные ящики и провиантские повозки, лазареты с умирающими без помощи ранеными и коновязи с бьющимися от ужаса лошадьми… Смерть падала с неба, и лишь в самой середине лагеря, где Екатерине наспех разбили палатку, было относительно безопасно… То есть ядра и осколки падали там не каждую минуту. Для защиты от них солдаты обложили палатку высокими корзинами и мешками с землей.
Российская артиллерия, бывшая в четыре раза слабее неприятельской, мужественно отвечала на огонь, но лишь впустую тратила стремительно иссякающие заряды. Обстреливать холмы снизу вверх было явно не с руки. Петр лихорадочно совещался со своими генералами, пытался найти выход из смертельной западни. Продолжать держаться в осаде? Но боевые припасы иссякают с каждым часом, провианта почти не осталось… Даже воды из Прута не наберешь: турецкие стрелки засели в прибрежных зарослях, а по ту сторону реки гуляет татарская конница и сыплет стрелами! Прорываться? Но турки скосят атакующие колонны батальным огнем, словно спелую ниву, а янычары сровняют всякий нескошенный клок ятаганами! И тогда из трясущихся, словно студень, побелевших от страха толстых губ кого-то из немецких генералов на государевой службе впервые вылетело скользкое, словно змея, слово: «Капитуляция…» Понурив голову, вице-канцлер Шафиров облек его в более дипломатичную форму: «Переговоры о мире». Нервная гримаса исказила лицо царя Петра, он скривился, словно от физической боли. Трудно, очень трудно было северному титану признавать очевидное поражение. Но, совладав с собою, он произнес глухим, непохожим на свой, голосом: «Переговорам быть!»
Воспользовавшись минутной передышкой в канонаде, трубачи из российского лагеря возвестили великому визирю Балтаджи Мехмед-паше о готовности к переговорам. Визирь согласился и даже объявил перемирие. Ему было занятно узнать, что скажут московиты, находясь на краю гибели.
Орудия смолкли, и в оглушительной тишине в турецкий стан под белым флагом отправились вице-канцлер Петр Павлович Шафиров, фельдмаршал Борис Петрович Шереметев и сопровождавший их в качестве адъютанта сын фельдмаршала, бригадир Михайло Борисович Шереметев. «Принимайте условия сколь угодно тяжкие, все, кроме рабства!» – напутствовал их великий Петр.
Проводив послов до ворот лагеря, государь велел подать письменный прибор и, усевшись на пробитом барабане, стал писать письмо правительствующему сенату: «В случае пленения моего государем меня не считать и приказов моих из плена не выполнять!» Один отчаянный поручик Преображенского полка, казачий сотник и молдаванин-лазутчик брались скрытно пробраться из окруженного лагеря, переплыть Прут и доставить последнюю волю царя России его сподвижникам.
– Матушка, Катерина Алексевна, идите скорее! – в палатку влетел перепуганный царский денщик. – Государь не в себе, страсть Господня, что с ним творится!
За годы, проведенные с Петром, а вернее – подле Петра, Екатерина успела привыкнуть к таким заполошным вызовам. Но на сей раз на усатой роже высоченного преображенца застыло настолько искреннее выражение ужаса, что Екатерина мигом забыла и о многодневной усталости, и о тошнотном недомогании тяжело переносимой беременности.
– Фима, Рустем, за мной не ходить! – только и успела бросить она, срываясь со своего горького ложа, и бросилась к выходу. Какая-то из женщин успела заботливо накинуть ей на плечи платок.
То, что творится сейчас с государем, явно не для посторонних глаз! Кажется, она в забытьи произнесла это вслух, потому что денщик ответил с неподдельным отчаянием:
– Какое там «не для чужих глаз», свет-государыня? Да на него все войско уже дивится, как на того медведя ярмарочного, что с цепи сорвался!! Как Шафиров с Борис Петровичем от басурман, с переговоров с визирем, значится, воротились, Петр Алексеевич с ними накоротке поговорить изволили, а после заревели, будто зверь раненый, да вон из шатра-то и побежали! Я, олух, ошалел, не угнался…
Тут навстречу попались несколько угрюмых артиллеристов, кативших зарядный ящик, и денщик бросился к ним с отчаянным вопросом:
– Православные, царя не видели?
– Эвон, бродит, – безучастно отмахнул один рукой, обмотанной присохшей в крови тряпицей. – К ретраншементу[43] подался, сказывали…
Денщик потянул Екатерину за руку:
– Пойдемте, пойдемте живее, Катерина Алексевна, как бы, избави Боже, чего над собой не учинили Петр Алексеич-то… Мне ж за это башку долой!! – вдруг добавил он плаксиво.
Екатерина и без того бежала так быстро, как только позволяли ее истощенные силы. Ее провожали опустошенные глаза усталых, потерявших надежду пехотинцев. Над погибавшим российским войском висела редкая тишина. Молчали громовые жерла турецких пушек, не трещала ружейная пальба – еще действовало перемирие, объявленное ради переговоров… Кое-кто из солдат, сидя прямо в пыли, вяло чистил фузею или точил штык, чинил порвавшуюся амуницию или латал прохудившуюся рубаху. Но большинство, дойдя до предела физических и моральных сил, тяжко спали, разметавшись на голой земле. Их безжизненные позы рождали у Екатерины страшные образы скорого будущего: оборона пала, армия уничтожена, вечным сном уснули служивые, смертно притомившись на государевом деле…
Нескладно высокая, огромная фигура Петра возвышалась над лежащими и сидящими солдатами. Он мерил засыпанные осколками турецких гранат и всяким бранным хламом улицы лагеря механическими, бессмысленными шагами. Голова царя была низко опущена, и мучительные стоны срывались с его искусанных губ. Судорожно сжатыми кулаками он гулко и методично ударял себя в грудь, словно исполняя обет страшного покаяния.
Исполненная внезапно переполнившей все ее существо острой жалости, Екатерина бросилась к возлюбленному, обхватила его своими слабыми руками, попыталась удержать:
– Петер, друг мой, успокойся! Не надо, Петер!..
Он порывисто отстранился и посмотрел на нее совершенно осознанным взором, исполненным боли и раскаяния. По обветренным щекам царя крупно катились горькие, неумелые слезы.
– Погубил, Катя, всех погубил! – простонал он, скрипя зубами. – На погибель привел, как воинство египетское к морю Агарянскому… Не простит Господь, себя не прощу!! Оставь, Катя, оставь!..
Он с каким-то остервенением вырвался из ее объятий и зашагал дальше, выбирая свой путь среди лежащих, сидящих или бродящих солдат. Они уже не приветствовали своего властелина и даже не сторонились, чтобы дать дорогу. Петр брел среди них, обреченный между обреченных, один из многих, равный среди равных…
42
Шанцы – земляные укрепления.
43
Ретраншемент – внутренняя оборонительная ограда укрепления.