Давид Юм

Но ограничиться такой позицией значило бы для Юма перечеркнуть всю свою философию. Он этого делать не захотел и потому предпочел путь сведения всех видов причинности к причинности психической, духовной. Этот путь был указан Беркли, который прошел его до конца, го есть до отождествления всех причинных зависимостей с волей божественного существа. Так поступить Юм не пожелал, и он предпочел остаться феноменалистом. Он подчеркивает факт несомненного наличия каузальных связей в области перцепций, где эти связи выступают в четырех различных основных видах. Во-первых, это порождение идей впечатлениями. Во-вторых, формирование решений предшествующими им мотивами. Третий вид признаваемых Юмом причинно-следственных связей состоит в ассоциативном сцеплении идей друг с другом и с впечатлениями. Наконец, каузальный характер имеет сила привычки. Причинно-следственный смысл всех этих процессов не вызывает у Юма ни малейших сомнений: в сфере сознания нет никакой свободы воли и там господствует строгий детерминизм, переходящий в фатализм. Юм вполне согласен с Гольбахом и утверждает, что, например, «соединение мотивов и волевых актов столь же правильно и единообразно, как и соединение причин и действий в любой области природы» (22, стр. 101).

Итак, по Юму, причинность существует, но только как способ соединения перцепций в области психики. Поэтому Юм определяет причинность вообще как «принуждение духа» переходить от одной перцепции к другой. Отсюда вытекает и способ каузального истолкования всех наук: они подлежат, так сказать, переводу на психологические термины и должны стать разделами общей науки о духовных процессах. Это равнозначно тому, что наукам предписывается описывать только переживаемые людьми явления, вплетенные в структуру их эмоций и влечений, и за эти рамки выходить запрещается. Иначе говоря, ученые-специалисты обязаны стать феноменалистами-агностиками.

Указанную выше интерпретацию Юм осуществил сам применительно по крайней мере к четырем наукам — гражданской истории, этике, истории религии и в зачаточном виде к математике. В очерке о том, что политику можно сделать наукой, он выдвигает соответствующий проект и в отношении к теории государства и права, сравнивая ее в ее будущем состоянии с химией.

«История Великобритании» написана Юмом как своего рода характерология, в которой ход исторических событий и поступки участвующих в них дипломатов, полководцев, вождей определяются их различными психическими склонностями, складом мышления, темпераментом и подверженностью религиозной экзальтации или же, наоборот, отвращением к ней. Математику Юм истолковал как продукт конструирующей силы воображения, а естествознание — как упорядоченные ассоциации впечатлений и идей. Этот его взгляд на точные и специальные науки не так уже сильно отличается от позднейших воззрений неопозитивистов, которые находят в науке лишь разные варианты упорядочения чувственных данных, и даже экзистенциалистов, для которых всякая наука имеет дело только с человеческим сознанием.

Что касается тех трансформаций, которые Юм совершил с этикой и историей религии, об этом ниже. В концепциях современных нам «философских антропологов» и «эмотивистов», утверждающих, что наука субъективна, юмистские мотивы несколько ослаблены и приглушены, но они живы. Впрочем, эти мотивы и у самого Юма в его зрелых эссе стали несколько «умереннее». Юм приноровил их к умонастроению далекой от философии буржуазной публики и придал им роль средства, упорядочивающего психологию повседневной жизни. В сочинениях же Юма по критике религии изменение акцентов пошло по противоположному направлению: здесь он рассуждает о психологических детерминациях религиозных иллюзий вполне в духе материализма XVIII в. Так, решительно отрицая возможность чудес, он ссылается на строгое единообразие причинно-следственных отношений в природе.

Как оценить учение Юма о причинности? Он был прав в тех случаях, когда критиковал ограниченно-метафизические представления о каузальном воздействии как об однолинейной передаче толчка, нажима и т. п., которые бытовали среди ученых и философов XVIII в. Прав был Юм и в том, что в основе представлений о причинности у не искушенных в науке и поверхностно смотрящих на вещи людей порой оказываются ассоциативные связи.

Но Юм был не прав, полагая, что наука его времени ни в чем не вышла за пределы механического схематизма. Ведь уже учение Ньютона о всемирном тяготении и его закон равенства действия и противодействия раскрывали новые горизонты понимания каузальности, о существовании которых Юм и не подозревал.

В целом концепция причинности Юма поверхностна, чисто описательна, созерцательна и пассивна, и все это потому, что она построена на неверной и зыбкой почве агностицизма. Современный нам шотландский комментатор Юма Э. Флю довольно метко обозначил ее как «позицию паралитика». Это не помешало, впрочем, тому, что все неопозитивисты XX в. положительно оценили юмистскую концепцию причинности и приняли ее на вооружение. Если что они и устранили из нее, так это признак временной последовательности. М. Шлик и Б. Рассел пришли к убеждению, что все равно, считать ли, что прошлое есть причина будущего или же, наоборот, будущее есть причина прошлого, важно лишь то, что мы можем «калькулировать», то есть логически выводить следствия из математических формул законов чувственных явлений. Речь здесь идет о таких следствиях, которые поддаются прямой или косвенной эмпирической проверке, а значит, сопоставлению с будущими ощущениями субъекта.

Как подчеркивает Ф. Энгельс, агностическое учение Юма о причинности опровергается общественно-исторической практикой, которая изменяет вещи и процессы таким образом, что выполняются ранее сделанные прогнозы и реализуются предварительно поставленные цели. «…Доказательство необходимости заключается в человеческой деятельности, в эксперименте, в труде: если я могу сделать некоторое post hoc, то оно становится тождественным с propter hoc… благодаря деятельности человека и обосновывается представление о причинности, представление о том, что одно движение есть причина другого» (7, стр. 544–545).

В ходе практического взаимодействия с объектами люди изменяют их не только в согласии с ранее полученными об этих объектах и их связях знаниями и со своими намерениями изменить их так-то и так-то, но и в соответствии со своими стремлениями лучше и полнее при этом познать мир. Эти стремления осуществляются не сразу, но все же они осуществляются вопреки уверениям Юма в его «Трактате…», будто люди никогда не смогут надежно познать причины, по которым хлеб способен их насыщать, а болезни могут одолеть человеческий организм или же оказаться им побежденными и т. д. Конечно, познание причинно-следственных связей и закономерностей дело нелегкое, и оно дается не сразу. «…Иногда случается, — писал Энгельс, — что не повторяется того же самого, что капсюль или порох отказываются служить, что ствол ружья разрывается и т. д. Но именно это доказывает причинность… ибо для каждого подобного отклонения от правила мы можем, произведя соответствующее исследование, найти его причину…» (7, стр. 545). Итак, люди в состоянии познавать связи между причинами и следствиями.

А что означает у Юма сам термин «познавать»? Что понимает он под переходом от одних знаний к другим, более надежным? Юм понимает «познание» как упорядочение впечатлений, а переход к более надежным знаниям — как смену одних схем упорядочения впечатлений другими. Когда спустя двести лет неопозитивист К. Поппер стал истолковывать процесс развития знаний как постоянное использование метода проб и ошибок и на этом основании возникла аналогия познания с поведением животного, ищущего выхода из лабиринта, он недалеко ушел от взглядов Юма, в принципе неспособных объяснить не только будущие, но и уже имеющиеся достижения науки. А когда другой представитель «философии анализа», И. Лакатос, признал, что наука развивается путем сложного процесса частичных «вытеснений» одних теоретических концепций другими, он тем самым отошел от юмистских традиций, оказавшихся несостоятельными.