Баллада о дипкурьерах

Поезд состоял всего из трёх вагонов. На паровозе возле самой трубы — чтобы издалека было видно — развевались три флага: Великобритании, Соединённых Штатов Америки и Франции.

Несмотря на предосторожности, поезд всё же был обстрелян. Однако обошлось без жертв.

Ну а как выбраться трём дипкурьерам из Пекина сейчас?

— До Калгана ехать поездом, — предложил Владимир Урасов, — а дальше на автомобиле через пустыню Гоби. Правда, там пошаливают хунхузы…[4]

— Ну а другой вариант? — спросил Кувшинов.

— Другой? Тем же путём, только без встречи с хунхузами, если посчастливится.

— Я предпочитаю такой вариант, чтобы с хунхузами, но без Гоби, — продолжал Кувшинов, бывший моряк, не расстававшийся с тельняшкой. — Говорят, там здорово штормит, а штормы на суше мне что-то не по душе.

Да, и в марте Гоби была опасна. Ночные холода, свирепые поздние метели, вихри, разбивающие галькой ветровые стёкла автомобилей, — перспектива мрачная. Но иного выхода не было. Итак, выбран путь через Гоби.

В Пекине запаслись тёплой одеждой. Среди бесчисленных вывесок на китайском, английском, японском, французском языках внимание Владимира Урасова привлекла русская — «Галантерея Иванова».

Купили тёплое бельё, свитеры и хотели было уйти. Однако приказчик — пожилой китаец с рыжими тонкими усиками — всё не отпускал, пытаясь соблазнить неожиданных покупателей ещё чем-нибудь. Он говорил по-русски, но так, что о смысле сказанного приходилось лишь догадываться. Узнав, что приказчик это и есть сам хозяин «Иванов», Владимир удивился:

— Какой же вы Иванов, вы же китаец.

— Я клещеная, теперь я Иванова.

— Зачем крещёный?

— Пошлина не плати, вот зачема клещеная. Не оголчай китайская купеца Иванова, возьми халата тёплая, как лусская печика.

Взяли и халаты. После «галантереи Иванова» запаслись «сухим пайком» — свиными и куриными консервами, галетами, копчёной колбасой.

… Поезд плёлся до Калгана почти трое суток. В Калгане — советское консульство. Здесь пробыли дней пять, пока получили соответствующие визы и разыскали грузовик, наняли шофёра.

Местные власти дали дипкурьерам охрану — взвод кавалеристов: «Иначе в два счёта окажетесь в руках хунхузов».

Так в сопровождении конников и выехали из Калгана. Урасов, Кувшинов и Соснов тряслись в открытом кузове, на камышовых корзинах, в которых находилась диппочта. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, подняв воротники, сжимая в руках винтовки. Оружие дали в Калгане китайцы: «Минует опасность — сдадите нашим кавалеристам».

Кувшинов принял оружие с вдохновением, привычно, словно никогда и не расставался с ним, сразу протёр затвор. Урасов взял винтовку спокойно, не выразив никаких чувств. Соснов спросил:

— Это хорошая винтовка?

— Первый сорт!

— Так возьми себе. У тебя будет сразу две хорошие винтовки.

Дело в том, что дипкурьеры забыли приобрести в дорогу перчатки. Руки сильно коченели, а тут ещё держи винтовку.

Морозный ветер бил то в спину, то в лицо. От его ледяного дыхания приходилось закрывать глаза. Чтобы отогреться, по очереди садились в кабину к шофёру Ли Чапу — он был молчалив, с обветренным лицом, по которому невозможно было определить возраст китайца. Ли Чан по-своему звал дипкурьеров: по цвету пальто. Ура-сова он называл «Голубой», Кувшинова — «Серый», Соснова — «Жёлтый». Когда дипкурьер садился в кабину, Ли Чан молча стаскивал с правой руки варежку, протягивал пассажиру и вёл машину одной левой рукой.

Дипкурьеры так составили свой маршрут, чтобы к ночи непременно попасть в какой-либо населённый пункт. Располагались в отдельной фанзе, куда сгружали и диппочту. Отдыхали по очереди. Двое всегда бодрствовали: один дежурил снаружи, другой — внутри фанзы. Спали не раздеваясь, «одним глазом». Рядом с собой клали под тёплый халат («галантерея Иванова» оказалась очень кстати) винтовку.

Разговорчивым был Ли Чан только тогда, когда в кабину садился Урасов. Китаец как-то особенно, по-детски улыбался и требовал:

— Говори ещё, как видел Ленина.

И Урасов рассказывал.

Ли Чан слушал и время от времени бросал взгляд на руку соседа — ту самую руку, которую пожимал великий Ленин.

Однажды в дороге, когда подошла очередь Урасову садиться в кабину, он взглянул на Соснова и заметил, что у того стучали зубы.

— Замерзаешь? Полезай в кабину.

Соснов упорно отказывался. К вечеру, когда приехали в селение, у него появился жар. Смерить температуру было нечем. Лекарств тоже никаких.

В эту ночь никто не спал. Урасов и Кувшинов попеременно смотрели за Сосновым, который метался в жару, просил пить.

Ехать дальше с больным нельзя. Дни и ночи стали особенно тревожными. Вчера видели на склоне горы хунхузов, залёгших в цепь. Но напасть они не решились — побоялись взвода кавалеристов. Опасное место дипкурьеры миновали благополучно.

Появятся хунхузы опять или нет?

А тут ещё болезнь свалила товарища.

В довершение ко всему неожиданно исчез Ли Чаи.

— Ну и дела! — с досадой воскликнул Владимир.

Может быть, Ли Чан отлучился куда-нибудь ненадолго? Но почему он ничего не сказал? Может, его украли, насильно утащили?

Урасов где-то в глубине души чувствовал, что Ли Чану можно доверять, однако всё же не полагался только на своё чутьё, которое однажды — этот случай запомнился на всю жизнь — очень подвело его. Ещё до революции, в Перми, Владимир хранил оружие дружинников. Среди рабочих оказался ловкий провокатор, а Владимир ему доверял и из-за него попал в тюрьму — жандармы схватили во время переноски оружия.

… Поздно вечером возвратился Ли Чан. Оказывается, он ходил в соседнее селение и принёс оттуда какое-то китайское лекарство.

— Почему же ты ничего не сказал нам? — набросился на него Урасов.

— Кругом хунхузы, боялся — не отпустишь меня.

— Ну ладно. Где достал лекарство: в аптеке?

— Абтега — нета. Сталика дала. Завтла «Жёлтый» — здолова. Совсем здолова.

Когда Соснов выпил лекарство, Ли Чан ткнул рукой в грудь сперва Урасова, потом Кувшинова:

— «Голубой» — не спишь, «Серый» — не спишь. Много не спишь, вот какой стал, — он вдавил пальцами свои щёки. — Сегодня — все спишь, моя с винтовка калаула ходи!

Урасов дружески похлопал китайца по плечу.

— Спасибо, Ли Чан. Но всё же дежурить будем мы, а не ты. Ничего, мы привыкли к таким передрягам.

Действительно, назавтра Соснову стало гораздо легче. Неведомое лекарство быстро сбило жар. Остальное доделали крепкий организм и воля Соснова.

Можно было продолжать путь.

Машина покатила по просторам монгольских степей. Днём остановились в селении, чтобы согреть чай и перекусить. Хозяин юрты гостеприимно пригласил к очагу и не отрывал раскосых карих глаз от Соснова. Потом хозяин куда-то вышел на несколько минут и вернулся. Вскоре в юрту вошёл другой старик монгол, сел на корточки прямо перед Соеновым и, наглядевшись, удалился. Вслед за стариком появился третий монгол. Потом ещё, ещё. Поздоровавшись, все они усаживались против Соснова и молча, с удивлением рассматривали его, вернее — его бороду. У Соснова была редкостной величины и черноты борода — она-то и привлекала вни мание. Эта борода не давала Соснову покоя: за ним повсюду — в Китае, Монголии и других странах — буквально по пятам ходили люди. И в конце концов он не выдержал и расстался со своей роскошной бородой. Между прочим, на первых порах и это доставило ему кое-какие хлопоты. Дипкурьеров, часто ездивших по одним и тем же маршрутам, хорошо знали пограничные чиновники в лицо. Знали, конечно, Соснова. И когда он неожиданно предстал перед ними без бороды, на него посматривали подозрительно и тщательнее обычного проверяли документы.

Где-то за Улан-Батором показалось село Бароты. Оно сплошь состояло из русских изб — здесь обосновались переселенцы, бежавшие в своё время от преследований царского правительства.

Памятное село! Когда выбрались на окраину, увидели встречную машину. И, едва поравнявшись с нею, Урасов воскликнул: