Страница 58 из 68
— Какой глубины вы роете яму?
— Один метр, господин штурмбанфюрер.
— Ройте один метр тридцать. Лучше будет держаться. Сегодня вечером может подняться ветер.
— Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
Минуты две я наблюдал за работой заключенных, потом повернулся и отошел. Хагеман повторил мое распоряжение дежурному и догнал меня. Отдуваясь, он старался идти со мной в ногу.
— Мне кажется... будет снег...
— Да?
— Я чувствую это... по суставам... — проговорил он с подобострастным смешком.
Некоторое время мы шли молча, потом он кашлянул и сказал:
— Если вы разрешите... высказать одно предположение, господин штурмбанфюрер...
— Да?
— Заключенные, мне кажется, предпочли бы... сегодня вечером двойную порцию...
Я сухо переспросил:
— Предпочли бы чему?
Хагеман покраснел и запыхтел.
— Где мы возьмем двойную порцию? Может быть, вы скажете мне? — спросил я.
— Господин штурмбанфюрер, — поспешно забормотал Хагеман, — это не предложение. По существу я ничего не предлагаю... я лишь высказал предположение... предположение психологического порядка, так сказать... Елка — это, безусловно, очень красивый жест... Даже если заключенные не оценят его...
Я сказал с раздражением:
— Их мнение меня не интересует. Приличие соблюдено — и ладно.
— Да, да, конечно, господин штурмбанфюрер, — поддакнул Хагеман, — приличие соблюдено.
В моем кабинете стоял затхлый воздух. Я снял шинель, повесил ее вместе с фуражкой на вешалку и настежь распахнул окно. Небо было пасмурное, с нависшими облаками. Я закурил сигарету и сел. Рапорт Зецлера лежал на том же месте, где он его оставил. Я придвинул рапорт к себе, прочел, взял ручку и написал внизу справа: «Возражаю».
На улице начал падать снег. Несколько снежинок залетело в комнату. Они легко опускались на пол и сразу же таяли. Мне стало холодно. Я перечел рапорт Зецлера, провел жирную черту под словом «возражаю», добавил снизу «незаменимый специалист, временная установка» и поставил свою подпись.
Порыв ветра кинул хлопья снега на мой стол. Подняв голову, я заметил, что у окна образовалась небольшая лужица. Я вложил рапорт Зецлера в конверт, спрятал его в карман и придвинул к себе стопку бумаг. Руки у меня посинели от холода. Я придавил сигарету в пепельнице и принялся за работу.
Немного погодя я поднял глаза. Снег — словно он только и ждал моего сигнала — перестал идти. Я поднялся, подошел к окну и немного прикрыл его, сдвинув обе створки рамы. В тот же миг передо мной возник отец — весь в черном, суровый, с лихорадочным блеском в глазах. Снег прекратился, и можно было закрыть окно.
Я почувствовал боль в правой руке и спохватился, что изо всех сил верчу задвижку окна не в ту сторону. Я слегка повернул ее обратно, и она с лязгом закрылась. Обогнув письменный стол, я с бешенством включил электрическую печку и начал шагать вдоль и поперек по комнате. Находившись, я снова сел за стол, взял лист бумаги и написал: «Дорогой Зецлер, не откажите в любезности одолжить мне ваш револьвер». Вызвав вестового, я вручил ему записку, и через несколько минут он вернулся с револьвером и ответной Запиской от Зецлера: «С искренним почтением. Зецлер». Его револьвер стрелял очень точно. Офицеры лагеря часто брали его у Зецлера, чтобы поупражняться.
Я велел подать машину и поехал в тир. Постреляв с четверть часа с различных дистанций по неподвижным и движущимся мишеням, я вложил револьвер в кобуру, приказал принести мне коробку, в которой хранились мои мишени, и сравнил старые результаты с новыми. Я стал стрелять еще хуже.
Я вышел и остановился на пороге тира. Снова пошел снег, и я подумал, не вернуться ли мне в свой кабинет. Я взглянул на часы, они показывали половину восьмого. Сев в машину, я велел Дитсу отвезти меня домой.
Дом был ярко освещен. Я вошел в кабинет, положил пояс на стол и повесил шинель и фуражку на вешалку. Затем вымыл руки и направился в столовую.
Эльзи, фрау Мюллер и дети сидели за столом, но ели только дети. Фрау Мюллер, учительница, которую мы выписали из Германии, была женщина среднего возраста, седая, подтянутая.
Я остановился у порога и сказал:
— Я принес вам снег.
Маленький Франц посмотрел на мои руки и спросил своим звонким ласковым голоском:
— А где же он?
Карл и обе девочки засмеялись.
— Папа оставил его за дверью, — сказала Эльзи, — снег слишком холодный, ему нельзя входить сюда.
Карл снова засмеялся. Я сел рядом с Францем и стал смотреть, как он ест.
— Ах! — сказала фрау Мюллер. — Рождество без снега... — Но тут же спохватилась и смущенно посмотрела вокруг, как человек, забывший свое место.
— А разве бывает рождество без снега? — спросила Герта.
— Конечно, — сказал Карл. — В Африке совсем нет снега.
Фрау Мюллер кашлянула.
— Только в горах есть.
— Разумеется, — авторитетно поддакнул Карл.
— Я не люблю снег, — сказала Катерина.
Франц поднял ложку, повернулся ко мне и удивленно спросил:
— Катерина не любит снега?
Кончив есть, Франц потащил меня за руку показать красивую елку в гостиной. Эльзи погасила люстру, вставила вилку в штепсельную розетку, и на елке зажглись звездочки. Дети смотрели на елку, не спуская глаз.
Затем Франц вспомнил о снеге и захотел его увидеть. Я переглянулся с Эльзи, и она растроганно сказала:
— Его первый снег, Рудольф.
Я зажег на веранде свет и открыл застекленную дверь. Белые искрящиеся хлопья закружились вокруг лампы.
Затем Францу захотелось посмотреть, что приготовлено к приему гостей, и я на минутку разрешил детям войти в кухню. Большой кухонный стол был весь заставлен тарелками с бутербродами, разнообразными пирожными, печеньем и кремами.
Детям дали по пирожному, и они пошли спать. Мы обещали разбудить их в полночь, чтобы каждый получил свою долю крема и пропел с взрослыми «Елку».
Я тоже поднялся наверх и надел парадную форму. Сойдя вниз, я заперся в своем кабинете и взял книгу о коневодстве, которую мне одолжил Хагеман. Я вспомнил нашу жизнь на болоте — и мне стало грустно. Закрыв книгу, я стал расхаживать по комнате.
Немного погодя Эльзи зашла за мной, и мы немного перекусили на краешке стола в столовой. Эльзи была в вечернем платье, с обнаженными плечами. Потом мы прошли в гостиную, Эльзи почти повсюду зажгла свечи, погасила люстру и села за рояль. Я слушал, как она играет. Эльзи начала брать уроки музыки в Дахау, когда меня произвели в офицеры.
Без десяти десять я послал машину за Хагеманом, и ровно в десять Хагеманы и Пики прибыли к нам. Машина снова умчалась — за Бетманами, Шмидтами и фрау Зецлер. Когда все собрались, я велел служанке позвать Дитса погреться на кухне.
Эльзи провела дам в свою комнату, мужчины оставили шинели в моем кабинете. В ожидании дам я повел мужчин в гостиную выпить чего-нибудь. Мы поговорили о положении в России, и Хагеман сказал:
— Разве не удивительно?.. В России уже давно зима... А здесь нет.
Поговорили о русской зиме и о военных операциях. Все сошлись на том, что к весне война кончится.
— Если позволите, — сказал Хагеман, — я себе так представляю... На польскую кампанию — одна весна... На Францию — одна весна... А на Россию, поскольку она больше, — две весны...
Все заговорили разом.
— Правильно, — сказал своим скрипучим голосом Шмидт. — Главное — пространство! Подлинный враг — это пространство!
— Русский человек весьма примитивен, — сказал Пик.
Бетман поправил на худощавом носу пенсне и изрек:
— Поэтому исход войны не вызывает никаких сомнений. В расовом отношении один немец стоит десяти русских. Я уже не говорю о культуре.
— Несомненно. Между тем... — выдохнул Хагеман, — да позволено мне будет заметить... — он улыбнулся, поднял свои жирные руки и подождал, пока служанка выйдет, — я слышал, что на оккупированной территории наши солдаты... сталкиваются с величайшими трудностями... когда хотят вступить в половые сношения с русскими женщинами. Те и слышать не хотят... Нет, что вы на это скажете?.. Ну, если еще за ними долго ухаживать... но... — он помахал рукой и, понизив голос, продолжал: — но чтобы так, запросто... понимаете? Ни в какую!