Страница 11 из 12
Все опять расхохотались, словно столкнулись с самым искрометным юмором в истории. Середин ощутил острую потребность выпить — иначе с пьяными мужами общаться невозможно. Подобрав серебряную чашу, выпавшую из рук окончательно «уставшего» боярина, он протянул ее ближайшей пленнице, которая с готовностью наполнила сосуд белой пенистой жидкостью, и вскинул вверх:
— Да будет славен князь Муромский, победитель нехристей и защитник слабых!
— Буду, — согласно кивнул правитель, ответно приподнимая свой золотой кубок.
— Будет! — восторженно подхватили дружинники.
Середин опрокинул в себя чашу — и понял, что воины наливаются кумысом. Напиток-то не крепкий — это же сколько они его вобрали, чтобы так нахрюкаться?
— Славен я, конечно, буду, — скромно признал князь Гавриил, утирая покрытые пеной усы, — а вот ты, боярин, самое веселье уже проспал… — Он красноречиво потискал доливающую ему кумыс девушку за крупную грудь, запустил пальцы ей между ног. — Ладно, кто еще о детях моих позаботится, как не я? Давай, празднуй… — И правитель подтолкнул пленницу к нему.
Та поставила глиняную крынку возле трона, перешагнула ближних бояр, размела рукой просыпанный на ковер изюм и улеглась перед ведуном, разведя синие от холода ноги. И хотя девушка была симпатичная: широкобедрая, волоокая, с чуть смугловатой кожей и длинными волосами, сама сцена никакого вожделения у Середина как-то не вызвала. Да и вообще не привык он близко общаться с женщинами на публике.
— Прости, княже, — склонил голову Олег, — дозволь сперва освежиться выйти.
— Э-э, все у тебя не к месту случается, — разочарованно отмахнулся князь. — Вроде и воин славный, а победы все удачи не приносят. Меня держись, боярин. Со мной не пропадешь. Судьба отворачивается — так я о твоем благе поразмыслю…
Он опять прильнул к кубку. Ведун, сочтя его монолог за разрешение, отступил и поднырнул под полог палатки.
Снаружи творилось не менее бурное веселье, нежели в палатке. Крики женщин, разудалые песни мужчин, плач детей, громкие здравицы, стоны боли и страсти, храп завернувшихся в парчу или ковры воинов, разлитые кумыс и вино, рассыпанные сласти. Хнычущие дети, многие босые, в одних рубахах или штанишках, связанные длинными вереницами, зачастую вперемежку с полуголыми женщинами постарше. Сваленная кучами рухлядь, сундуки, брошенные в костры скамьи, рейки, куски колес. Голые молодые девицы, частью связанные для удобства победителей в хитрые позы — то с примотанными к щиколоткам запястьями, то со стянутыми за спиной локтями, — частью свободные, покорные, смирившиеся'со своей участью, понимающие, что бежать некуда: над городом поднимались многочисленные дымы, все еще слышались крики, стук, жалобное блеяние. Лучше всего одетыми оказались изможденные люди в драных портах и облезлых шкурах — видимо, освобожденные из рабства невольники, что теперь не упускали случая пнуть своих недавних хозяев, ударить палкой, надругаться над их дочерьми.
«Так нужно, — попытался убедить себя ведун, понимая, что на снегу в открытой степи из пленников до нового рассвета доживут не более трети. — Это необходимо. Логово торков должно быть уничтожено — иначе никогда не прекратятся их набеги на окраинные русские земли, на купеческие караваны, не перестанут степняки угонять в рабство русских детей и девушек. Так нужно. И если отцы этих детей, мужья этих женщин не желали своим близким подобной участи, думать нужно было раньше и не строить свое благополучие на чужом горе, на рабском труде, на грабеже и воровстве. Так нужно…»
Однако трудно убедить себя в праведности происходящего, когда рядом застывает на снегу голый ребенок, а в двух шагах насилуют его мать или сестру. Логика и чувства вступают в смертельную схватку, разрывая душу, а доводы разума говорят о том, что его одинокой жалости не хватит на тысячи пленников.
Развернувшись, Олег вошел обратно в княжеский шатер, грубо вырвал крынку с кумысом у одной из невольниц, крупными глотками осушил до дна, зачерпнул еще из открытой у опорного столба бочкн, опять выпил. Шагнул к жарко полыхающему очагу, присел рядом, протянув к огню ладони.
— Гляньте, как боярина жажда за пару мгновений обуяла, — довольно расхохотался муромский правитель. — Что, друг мой, освободил брюхо для нового угощения?
Олег требовательно отвел руку, и кто-то торопливо вложил в нее кубок.
— Славься, князь Муромский! — громко закричал ведун, заглушая рвущую душу тревогу. — Славься, отважная дружина его и бояре храбрые!
— Слава! — поддержали со всех сторон здравицу, зашипел наливаемый в чаши, кубки, ковкали, корцы и кружки кумыс.
— Славься, сила, славься, честь и справедливость русская!..
После нескольких тостов в голове зашумело, душевные муки поутихли, Олег включился в общее веселье, празднуя вместе с ратными товарищами нелегкую победу. А когда хмель и сон окончательно одолели его разум и он опять, отползя к стенке, стал закатываться в шкуру — рядом обнаружился кто-то мягкий и горячий, пахнущий парным молоком и можжевельником. Середин подмял это тихо попискивающее существо под себя, ворвался в него, как в крепость, и выплеснул всю свою усталость. А может, это был всего лишь сон — потому что, проснувшись утром, ведун никого рядом, кроме верной сабли, не обнаружил.
В палатке было тихо — если не считать редкого прерывистого всхрапывания одного из раскинувших руки бояр. После вчерашнего победного пира ныне отсыпалось всего около десятка воинов — видимо, свалившихся последними. Очаг догорал множеством углей, над которыми тихо приплясывали низкие синенькие огоньки. Пленниц видно не было, князя и воеводы — тоже.
Опоясавшись и накинув налатник, Олег вышел на воздух. Здесь, нагулявшись к утру, сотники и тысяцкие уже наводили порядок. Одевать пленников никто, естественно, не стал, но зато для них развели несколько костров. Голые девки по лагерю тоже пе шлялись. Ежели и были при ком из ратников, то сидели, завернувшись в епанчи или шкуры, — если их, конечно, не «кувыркали», прячась от мороза под потниками или попонами. Пьяных никто пока не будил, к службе не призывал — но первый азарт от победы уже подспал, и дружина разоряла город просто с хорошим настроением и некоей деловитостью. Остатки рухнувшего вала слегка подровняли в одном из мест, и по получившейся дороге выкатывались возки с туго набитыми мешками, с тюками тканей и рулонами ковров. Время от времени попадались и вереницы связанных пленников по пять-шесть человек. Видимо, тех, кто смог удачно спрятаться в день штурма, но попался на глаза при более внимательном обыске.
И опять — ничего никому от Середина не было нужно, никто его не искал, ничего не просил. Никакого дела, никакого места в боевом расписании. Лишний человек при рати. Уж лучше бы с Вереей в ее усадьбу вернулся. Так ведь нет — заскучал, на одном месте сидючи, в дорогу потянуло…
Олег выхватил саблю, пару раз рассек ею воздух, крутанул вправо-влево, остановил, быстрым движением кинул в ножны, Рука, конечно, еще побаливала, но слушалась. Еще недельку — и вовсе о давешнем ушибе можно забыть. Плюнуть, да и отъехать от рати обратно на Русь? Да ведь зимняя степь — не человек. С ней сабелькой не сразишься, от нее щитом не прикроешься. Закружит в пасмурном сумраке, заметет поземкой, запутает одинокого путника — никакая отвага не поможет.
— Пойти, что ли, кумыса еще черпануть? — задумчиво пробормотал он. — Ох, сопьюсь я с этими торками…
— Здрав будь, боярин, — перехватил его у самого порога рыжебородый дружинник. Его тяжелая длань покоилась на плече мелко дрожащей девчонки лет тринадцати в прозрачных газовых шароварчиках и в атласной курточке, завязанной на уровне нижних ребер. Еле наметившиеся крохотные груди, больше похожие на распухшие соски, выпирающие через сиреневую кожу тазовые кости, маленькие ступни с вовсе игрушечными пальчиками. При такой детской миниатюрности миндалевидные глаза возле острого носика казались невероятно большими. Один зеленый, другой синий. И спутавшиеся, грязные, но все равно яркие, золотисто-каштановые, длинные волосы.