Дикари

– Я сказала тебе о Лацертий... Так вот, это он рассказал нам о той роли, которую ты здесь разыгрываешь. Лацертий лежит связанным в подвале префектуры ночных стражей, недалеко от той камеры, где заключен сам Кассий Лонгин. В полночь они будут распяты на кресте во дворе префектуры, если мы до этого часа не проникнем в покои Цезаря и не исправим ошибку, на которой мой брат хочет построить свою судьбу. Ты еще можешь сделать верный выбор. Отвечай, где Лукреций Фронто, и мы освободим его, чтобы он тут же принял командование гвардией и собрал вокруг себя всех преторианцев, которые еще не знают о том, что произойдет в полночь...

Рядом с Домитиллой лежала вышитая сумочка, которая сопровождала ее при поездках в носилках, обычно она клала туда румяна и носовые платки. Она открыла ее и вынула оттуда запечатанную табличку.

– Опасаясь того, что ты нам не поверишь, мы попросили Лацертия, чтобы он написал для тебя еще одно послание.

Она передала Сулле, а тот протянул Стабилию вторую табличку, адресованную легату преторианской гвардии и написанную Лацертием под диктовку Калена Корбулона.

Глава 47

К Цезарю входят через кухни

Сулла шел рядом с легатом Стабилием. Он был готов пронзить его кинжалом сразу, как только тот сделает хоть какое‑то движение или попытается позвать на помощь одного из преторианцев, встречавшихся им на пути. Домитилла шла впереди, а сопровождавшие ее шесть преторианцев получили от нее приказ сразу зарубить мечами легата, если операция Суллы провалится.

Телохранители сестры Цезаря знали, что они направляются к цистерне, в которую был заключен, как в эргастул, их главный командир Лукреций Фронто. Сулла, чтобы ободрить их, объявил, что сотня легионеров, которыми он командует, с минуты на минуту войдет во дворец через тот вход, где стоят баки и цистерны, так что воины были убеждены, что приняли правильное решение.

Кортеж на своем пути несколько раз встречал маленькие группы вооруженных преторианцев, размещенных главарями заговорщиков в стратегических точках, но Стабилий ничем не выдал себя. Ведь едва ли он мог отказать Лацертию, просившему его во второй табличке сделать все для того, чтобы люди Суллы и Калена Корбулона не распяли его сразу после полуночи. Домитилла же обещала ему, если он подчинится им, вступиться за него перед Цезарем и попросить отправить его на отдаленную границу. Она понимала, что, к несчастью, сделать это будет несложно, принимая во внимание высокие моральные принципы ее брата. Если бы решение принимала она, то всех изменников отправила бы для развлечения народа в амфитеатр, приказав выпустить туда не меньше двадцати львов.

Тит руководствовался в жизни истинными христианскими побуждениями, тем более парадоксальным было его удивление по поводу того, что его дядя Сабин поддался христианской ереси. Она нашла эту мысль забавной и решила при первом удобном случае поделиться ею со своим братом.

Все то, что было придумано Суллой в каюте триремы, произошло за несколько секунд. Как только кортеж подошел к цистерне, заставленной ручными тележками с грязным бельем, и Стабилий подтвердил, что его высший военный начальник находится здесь, внизу, группа людей в форме ночных стражей и с мечами в руках неожиданно выбежала из кухонь; под руководством Калена Корбулона и Котия они бросились к цистерне, сбивая по пути всех встречавшихся им преторианцев. Увидев персов, галл бросился с ними в покои Домициана, чтобы собранные там братом Тита заговорщики с кинжалами не успели улизнуть.

Шесть телохранителей Домитиллы убрали грязное белье и на глазах у Стабилия открыли цистерну. Из вытащенных из тележек простынь они связали нечто вроде веревки, и один из них спустился вниз, чтобы освободить пленника от пут и вынуть из его рта кляп. Потом они оба тем же путем поднялись наверх. Голова Лукреция показалась в отверстии цистерны. Он увидел Домитиллу, которая улыбалась ему, но не ответил ей. Он был охвачен гневом, просидев восемь часов, начиная с четвертого часа после полудня, с кляпом во рту и в темноте и думая о том, что карьера его загублена, что стыд от сидения в цистерне добавится к несмываемому позору, ожидающему командира преторианцев, под носом которого во дворце плелись сети заговора. Даже заверения Стабилия в том, что он будет командовать удаленным от Рима легионом, не могли успокоить его. Когда он выпрямился, выбравшись из цистерны, то сразу увидел все того же Стабилия, державшегося за спиной сестры Цезаря.

Он вытащил из ножен преторианский меч и бросился на легата.

– Лукреций! – закричал тот. – Мы теб...

Он хотел сказать: «Мы тебя освободили», но не успел. Лукреций яростно ударил его, с одного удара наполовину перерезав горло, а потом вонзил лезвие ему в грудь.

Стабилий упал, заливаясь кровью, и захрипел в предсмертной агонии.

Домитиллу охватил приступ тошноты – подобное она видела на арене, но это происходило далеко, – поэтому она отступила на два шага в сторону, чтобы не забрызгаться кровью. Она повернулась к поборнику справедливости:

– Позволь мне заметить, Лукреций, что он хотел лишать тебя жизни, несмотря на настойчивые требования остальных...

– Горе предателям! – как бы отвечая Домитилле, театрально вскричал командир преторианцев.

И тут все услышали за оградой шум, характерный для тяжело вооруженной армейской части, которая бежит под равномерные выкрики младших офицеров, поддерживающих ими нужный ритм. Этот шум нарастал, достигая даже до подсобных помещений и кухонь, а потом нападавшие издали боевой клич и появились во дворце: впереди – консул Мунатий Фауст, со сверкающим мечом, в серебряных доспехах и пурпурном плаще, указывавшем на занимаемое им положение.

Домитилла смотрела на безжизненное тело Стабилия, лежавшее на земле около цистерны.

– Пьеса доиграна, – сказала она, – и мораль есть. Предатель умирает.

А потом она вспомнила, что ее брат, Домициан, не умрет. Поздравив себя с этим, Домитилла подумала, что те, кто поверил ему, оказались теперь в дураках.

* * *

Сулла, его персы и пращники прошли несколько коридоров и атриев, следуя за ветераном, который когда‑то здесь служил. Преторианцы при их появлении разбегались, узнав, что план, составленный их легатом Стабилием, провалился. Но в большой прихожей, куда выходили покои Домициана, десяток гвардейцев – несомненно, элита, преданная до мозга костей брату Цезаря, – пытался продемонстрировать решимость сражаться.

– Бросьте ваше оружие или готовьтесь умереть! – прокричал им Сулла, появившись среди лучников.

– Подойди поближе и скажи еще раз, – бросил один из них.

Просвистели стрелы, и тут же пращники стали раскручивать свои диковинные приспособления. Ядра, которые не достигли цели, повредили деревянные обшивки, а Сулла, перешагивая через стонавших на полу раненых, вместе с Каленом вбежал в вестибул.

Домициан появился в проеме противоположной двери с кинжалом в руке.

– Кто вы такие, – закричал он, – что осмелились ворваться в мои покои!

Но это было сделано лишь для того, чтобы попытаться обмануть нападавших, потому что шум, который донесся до него из прихожей за несколько минут до назначенного часа, ясно означал, что партия проиграна и что теперь ему нужно было выдумывать ложь для своего брата.

– Я – Сулла, а он – сын Руфа Корбулона. Теперь ты знаешь, что мы оба хотим тебя убить, и знаешь почему. К нашему сожалению, мы этого не сделаем из уважения к Цезарю, которому не повезло с братом. Но не буди в нас ярость!

Сулла заставил Домициана отступить и, не обращая на него внимания, вошел в его комнату. Вслед за Суллой шли персы со своими луками, тоже не замечая хозяина дома, как будто бы он, несмотря на свой кинжал, стал совсем незначительным лицом.

Галл, распахнув по дороге несколько дверей, обнаружил в самой глубине покоев, в комнате, служившей кабинетом, растерянных заговорщиков. Увидев вошедшего в сопровождении восточных лучников со свирепыми лицами, они окончательно пали духом. Гнетущая тяжесть мучила их, нарастая с каждой минутой, приближавшей роковой срок убийства императора Рима. Сулла прочел это по их лицам и спросил себя, не испытали ли они облегчение, увидев тех, кто избавит их от неизбежности совершать подобное преступление.