Ят

– И что они, так вперемешку и растут? – спросил Том, рассматривая закорючки в лукошке – семена недовольства.

– Так и растут, – подтвердил мужик. – А чего им? Посадили – вот и растут. Вывезу продавать, там уж всяк себе выберет, какое нужно. Каждому – своё. А кому-то – и чужое.

– Нельзя ли посмотреть, какое оно будет, когда вырастет? – спросил я. Сам-то я не очень интересовался известным, а старался для Тома. Пусть посмотрит, какое недовольство бывает.

– Вон там, за взгорком, взгляните, – показал мужик, – там-то я уж давно высевал. На будний день срезать зачну. Для него сезона особого нет, сеять чтобы; в любое время можно. Там оно уж дозревает. Скоро убирать придётся. Может, подсобите при случае?

Мы с Томом переглянулись, согласно кивнули и отправились по тропинке за холмик, тепло попрощавшись с мужиком – он оказался первым из встреченных нами ЗДЕСЬ. Да и дорожка вела туда же. Так что нам с ней было по пути.

Шли мы быстро, не глядя по сторонам, и ничего вокруг не замечая: хотелось поскорее попасть на поле и посмотреть, что там творится?

…За холмом зрело недовольство. Тяжёлые колючие колосья раскачивались под ветром, едва заметно шелеелестя. Различия между сортами (видами?) легко улавливались: колосья отличались по форме и цвету, да и листья несли разнообразную окраску: однотонную или пятнистую. Но все растения ощетинились колючками.

Том, опасаясь уколоться, осторожно подтянул одно растение поближе. Узкие чёрные глянцевые листочки, напоминающие заточенный лавровый лист, острые грани зёрен – Том чуть не обрезался – и какой-то странный, непередаваемый запах…

– Осторожнее, Том! – предупредил я его. – Они могут быть очень опасны!

Том недовольно дёрнулся – а может, его уколола колючка? – и отпустил растение.

– Мда-а, – неопределённо протянул он. – А другие, гляди, лопушистые. Зачем он сеет всё вместе?

– Наверное, не хочет сортировать, – заметил я. – Мне непонятно другое. Почему он сеет на поле, а не среди людей?

– Боится? – предположил Том. – Вдруг побьют? Семена-то вперемешку… Почувствует кто недовольство к нему – и врежет. А может, почва тут более плодходящая… Интересно, чем он их поливает, чтоб росли?

– Кто его знает… – недовольно отозвался я: жара донимала, и я бы не возражал, если бы пошёл дождь. Он бы всё и полил… Вопросы отпали бы, намокнув…

Может, я зацепил что-нибудь с поля? Откуда вдруг непонятное недовольство жарой? Я же всегда лето любил.

Я внимательно осмотрел себя и обнаружил на левой штанине маленькую ярко-красную колючку. Отодрав её и отшвырнув в сторону, я почувствовал себя гораздо лучше: недовольство исчезло.

И солнце скрылось за облаком, едва мы обошли очередной холм. А за холомом еси…

Глава 4. Первые встречатления

Не успели мы пройти и нескольких шагов, как прямо перед нами, словно из-под земли – а, может, так оно и было? – выросли массивные чугунные ворота с мощными каменными столбами, между стыками плит которых притаились мхи и лишайники. Камни столбов повсюду исцарапаны и истресканы, в некоторых местах испещрены чуть ли не следами зубов – кто-то из камнеедов (не Модест ли Матвеевич?) постарался. На них некогда некто пытался изобразить и некие изречения. И небезуспешно.

Ворота я узнал сразу, хотя мы подошли к ним со стороны поля, а не от леса, как я когда-то, но, возможно, лес успели раскорчевать под пашню?

Они ничуть не изменились, даже надписей не прибавилось. Очевидно, уровень грамотности с тех пор существенно изменился и достиг критического значения. Максимального или минимального? Одно дело, если писать разучились окончательно, а другое – если до жителей дошло, что писать на стенах нехорошо? Впрочем, это уже не грамотность, а воспитание.

Кирпичная кладка полуразрушенных стен, кое-где выглядывающая из-под облупившейся штукатурки, смотрелась по-прежнему старой. Доски навеса подгнили, но сами ворота оставались основательными. Выглядели солидно, украшая чугунной вязью окрестный пейзаж и соперничая с соседской растительностью. «Литых оград узор чугунный», – вспомнилось мне.

Над воротами полукругом высились полустёртые, когда-то запомнившиеся мне полупозолоченными, здоровенные буквы: «Ярмарка Тщеславия».

Дорога вела мимо ворот в пролом стены, следуя стародавней традиции, которая проехала здесь в незапятнанные времена. Мне она представлялась боевой колесницей с высоченными колёсами, окованной блистающей медью и с медным же тараном в виде бараньей головы, нацеливавшейся на новые ворота и, однако, проехавшей мимо.

Сквозь узорчатую вязь ворот и через проелом стены вблизи виднелись тёмные невысокие строения, из-за коих выглядывали строения повыше и посветлее; за теми прятались ещё более высокие и светлые здания, на горизонте сменяясь чуть ли не полупрозрачно-призрачными небоскрёбами.

А ещё ближе, чем вблизи, и начиналось самое интересное.

Увиденное напоминало кому-то недавнЯю, а кому-Том – и давнюю старину: в далёкихх годахх ХХ века в Советском Союзе подобное практиковалось. И весьма.

Тогда были очень популярны различные выставки: начиная от ВДНХ – выставки достижений народного хозяйства – до выставок республиканского, областного, городского, районного и межколхозного масштабов. Организовывались они так: выделялось обширное место, на нём строились постоянные или временные павильоны, ларьки, прилавки, садки, балаганы, шатры… И заполнялись товаром, который разрешалось не только посмотреть, но и купить. И покупка приветствовалась, что бы ни утверждали злопыхатели: не муляжи-с продавались! В шестидесятые годы стали обходиться без них.

Нечто подобное мы увидели и здесь. Во всяком случае, мне именно этакая аналогия пришла в голову, вызвав из небытия памяти – или из какого другого небытия – толпу воспоминаний.

Что приходило в голову Тому, сказать ничего не могу. Во всяком случае, он стоял молча и медленно поводил головой из стороны в сторону – то ли восторгаясь (ну, ваще!), то ли отказываясь от увиденного.

Сколько бы мы стояли и озирались (в таких случаях я обычно вспоминаю Озириса), сказать трудно. Тому всё смотрелось внове, а я видел не сегодняшнее – меня обступили воспоминания.

Некоторые воспоминания стояли молча, другие что-то бормотали под нос, третьи махали руками – одной или двумя, в зависимости от обстоятельств. Некоторые улыбались, иные плакали, прочие смотрели безразлично или же угрюмо. Я скользил по толпе взглядом, останавливал его – и воспоминания множились. Они не двоились от нахлынувшей слезы, а появлялись новые. Я казался себе не то китайским императором из сказки Андерсена, не то китайским болванчиком: тоже покачивал головой.

– Здравствуйте! – бесцеремонно растолкав толпу воспоминаний, из-за ворот протиснулся невысокий, но очень юркий молодой человек худощавой наружности со строгими чёрными глазами. Рот улыбался. Глаза – не очень. Они чего-то боялись. Или опасались. Или ожидали. Может быть, нас. Может, чего-то в нас. А может, чего-то в себе. А может, я ничего не увидел, а мне показалось.

– Я буду вашим проводником по Ярмарке, – сказал протиснувшийся. – Я вижу, вы здесь впервые? Меня зовут Гид.

Воспоминания исчезли. Да, мы очутились здесь впервые. Места, где человек давно не бывал, меняются. Или меняется сам человек?

«Два раза нету броду в одну и ту же воду», – вспомнил я не то Гераклита, не то Козьму Пруткова, не то обоих вместе, не то кого-то ещё. И спросил:

– А что вы за это хотите? – кое-какие из здешних нравов и обычаев я помнил.

– Ничего, ничего! – зацокал он, то отстраняясь руками, то прижимая их к груди. – Всего лишь хорошее отношение. Но действительно хорошее!

«Хорошее отношение, – экстраполировал я его слова в перспективу, – хорошее отношение может перерасти в… дружбу…»

– Вы хотите дружбу? – спросил я его в упор.

Он посмотрел на нас с Томом (на меня, на Тома, на что-то между нами) и вздохнул.

– Нет, такую дружбу вы мне всё равно никогда не отдадите.