Страница 51 из 128
Выделяя специальный раздел в описании последствий Смуты — «Настроение общества», — Ключевский прослеживает ясную связь политики с настроениями. Он пишет, что «внутренние затруднения правительства усиливались еще глубокой переменой в настроении народа. Новой династии приходилось иметь дело с иным обществом, далеко не похожим на то, каким правили прежние цари. Тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку этого общества… Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс… Эта перемена выразилась в явлении, какого мы не замечали прежде в жизни Московского государства: XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» (Ключевский, 1987–1990).
Роль настроений усиливалась и далее — в частности, тем, что попытка властей укрепить государственное устройство централизованно-административным путем и жестко разграниченным сословным строем лишь усилили «рознь общественных интересов и настроений» (Ключевский, 1987–1990). С течением времени последовала их поляризация и политизация. Поэтому понятно, что, изучая последующие периоды русской истории, Ключевский от «настроения народных масс» переходит к более дифференцированным понятиям. Он пишет, например, о том, что перемена в государственном положении дворянства в конце XVIII века (отмена обязательной военно-гражданской службы) «глубоко изменила настроение сословия»; рассматривает истоки и динамику «политического настроения шляхетства», называя одну из своих лекций: «Политические настроения дворянства после Петра». И таких примеров немало (Ключевский, 1983).
Фактор настроений в близких контекстах выделялся и другими историками России. Так, в частности, не менее известный С. М. Соловьев, исследуя петровскую эпоху, писал: «Мы видели, в каком настроении (курсив мой. — Д. О.) духа сотрудники Петра… поднесли ему титул императора Великого и Отца Отечества»[21].
Для исследователей русской истории, как и для специалистов по европейскому Средневековью, важным был, как уже говорилось, вопрос о методе изучения феномена массовых настроений в политике. Пытаясь адекватно решить данную проблему, они опирались не только на мысленную психологическую реконструкцию мотивов поведения участников политических событий, но и на письменные источники, носившие не только элитный характер. «…Мы имеем и документальные свидетельства о политическом настроении и образе действий тогдашнего шляхетства», — писал В. О. Ключевский, исследуя записки и проекты, подававшиеся представителями послепетровского дворянства в высшие органы власти (Соловьев, 1989).
Подобный подход не давал, тем не менее, полной уверенности в его адекватности. Простая фиксация историками феномена массовых настроений вызывала вопросы и о методологии, и о конкретных методах его изучения. Эти вопросы, поставленные в исторических исследованиях, продолжают оставаться актуальными и в наше время.
Двадцатый век, породив глобальные массовые политические феномены, продемонстрировал возрастающую роль народных масс в историческом развитии. Российским большевикам, и прежде всего В. И. Ленину, удалось не только выявить и использовать фактор массовых настроений в политических процессах, но и дать многочисленные наметки аналитического подхода к данному вопросу. Они давно обобщены в соответствующей литературе[22].
Охваченные определенными настроениями массы стали достаточно самостоятельной силой в политике. Примеры этого дает, в частности, С. Д. Мстиславский — в то время крупный деятель партии левых эсеров, — касаясь событий Февральской революции: «…В этот момент выступил Керенский… Он был бессилен… перед враждебной толпой, он был не в силах переломить силою слова, силою воли собственной — своей силой настроения массы» (Мстиславский, 1922).
Описывая последовавшие за этим события 1917 г., А. М. Горький в цикле публицистических статей в газете «Новая жизнь», объединенных затем под названием «Несвоевременные мысли», для обозначения разгулявшихся в это время массовых настроений использует такие выражения, как «обалдевшая масса», «взрыв зоологических инстинктов», «отвратительные картины безумия», «чертополох ядовитой вражды, злых подозрений, бесстыдной лжи, клеветы, болезненных честолюбий» и т. д.[23]
Яркими примерами описания массовых настроений и их роли в октябре 1917 г. полна известная книга Д. Рида, в предисловии к первому изданию которой Н. К. Крупская писала: «Все эти картинки, выхваченные из жизни, как нельзя лучше передают настроения масс — настроение, на фоне которого становится особенно понятен каждый акт великой революции» (Крупская, 1923).
Приведем лишь один пример тогдашнего анализа данного феномена: «В отношениях между слабым правительством и бунтарски настроенным народом наступает момент, когда каждый акт власти доводит массы до отчаяния, а каждый отказ со стороны власти действовать вызывает презрение по ее адресу» (Рид, 1923).
Количество подобных описаний в различных текстах XX века нарастает столь стремительно, что они едва ли поддаются сколько-нибудь полному анализу и систематизации. Однако это привело к определенному качественному сдвигу в осмыслении роли феномена массовых настроений. Подведя вынужденную черту под накоплением чисто исторических описаний, попытаемся обобщить имеющуюся феноменологию.
В контексте нашего анализа принципиальное значение имеют два момента. Первый связан с пониманием субъективных аспектов истории социально-политической жизни. Второй — с акцентированием роли масс как реального субъекта исторического развития. Простое феноменологическое рассмотрение приводит к констатации того, что история есть прежде всего человеческая деятельность с определенными результатами. Выражаясь в тех или иных социальных и политических институтах, эта деятельность наполняет собой социально-политические процессы. Одна из полезных в данном случае трактовок исходит из известного положения: «Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).
Если согласиться с данными авторами, то следует исходить из понимания политики как специфической деятельности людей: «История не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительно живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком для достижения своих целей. История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» (Маркс, Энгельс, 1951–1984). Ясно, что и политика — тоже.
Деятельность немыслима без субъекта, субъект же не может действовать без мотивационных факторов. Тот же марксизм совсем не простыми путями шел к подобному восприятию исторической феноменологии данного типа. Первоначально его основоположники, вычленив наиболее существенные факторы, предостерегали от опасности потерять из виду все остальные: «Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто бы единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно ее форму, различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — государственный строй, установленный победившим классом после выигранного сражения, и т. п., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников (курсив мой. — Д. О.), политические, юридические, философские идеи, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).
21
Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 582.
22
См.: Парыгин Б. Д. В. И. Ленин о формировании настроения масс. Автореф. канд. дисс. Л., 1961.
23
См.: Новая жизнь. 1917. №№ 2, 74, 195, 205.