Страница 24 из 120
Такой созерцательности, такого созерцательного Духа недостает нам, погрязшим в мнимой учености, в мусорной диалектике железобетонной философии.
10. Тайна созерцания
Она проста и вовсе, может быть, не тайна. Однозначные выводы И. А. Ильина таковы:
– Надо смыть позор своих преступлений, следы вынужденного страхом приспособления. Надо смыть черное бесчестие прошлых лет и поверить в свою собственную непоколебимую честь, чтобы восстановить доверие к себе самому и научиться узнавать людей, то есть видеть их духовный смысл, радость обновления и избавления от лжи. Никакое пустословие о «демократии», «федерации», «свободе» не заменит обновления душ, избавления от дьявольской лжи, бессовестности и бесчестия. Нечего браться за освобождение России, за воспитание молодых людей без совести, без правды, без высокой созерцательности.
В разных регионах страны я рассказывал об Ильине, Бердяеве, Вышеславцеве, о возможных путях духовного обновления, о великой общечеловеческой педагогике любви и свободы и всюду видел, постигал и созерцал живую потребность обновления. Никто и нигде из моих многочисленных слушателей не сказал, не прервал меня словами:
– Мы – самые замученные из всех сегодняшних трудовых сословий. Нас, школьных учителей, обобрали до нитки, и мы на пределе крайней бедности и нищеты!
Может быть, это кощунство, но я осязал их потребность духовного очищения, духовного самоуглубления. В них рождалась та великая созерцательная сила, которая именовалась Ильиным первой ступенью раскрытия человеческой талантливости. Кстати, тема моих выступлений – «Развитие детской и педагогической талантливости».
«Самое трудное – увидеть то, что перед тобой» (Гёте).
11. А как же на практике?
Хочу в терминах И. А. Ильина рассказать о реальном педагогическом таланте, о таланте, в котором священно соединены названные две способности.
Хочу с помощью педагогической эстетики углубиться со смыслом в созерцательную деятельность реального учителя, никем и ничем не отмеченного (разве что Богом!) учителя, которого администрация квалифицировала по заниженному разряду (а причина, может быть, и та, что слишком хорошо о нем говорят родители: добрый, добрый! А мы, значит, не добрые!)! Учителя, который мысленно, разумом, духом освещает последние глубины творческого процесса.
Зовут его Николай Алексеевич Екимов. Преподает он музыку в музыкальной школе, что на Красной Пресне в Москве. В этот день на свое индивидуальное занятие с пятилетней Леночкой Николай Алексеевич опоздал на полчаса: не мог дозвониться и предупредить об этом родителей. Я сначала не мог понять, почему занятие началось с того, что учитель долго извинялся перед ученицей, а она прятала голову под стол: что же она капризничает?! А она потом мне объяснила: «А почему он опоздал?!»
Ильин говорит о том, что дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа. Нет, Екимов не упрашивал Леночку вылезти из-под стола, он продолжал объяснять то, как она должна сыграть на флейте новую песенку. Я наблюдал за этой ужасно неприятной картиной, за тем, как он, будто совсем не замечая каприза крохотного ребенка, продолжает как ни в чем не бывало рассказывать, не замечая ни меня, сидящего в зале, ни девочку. Мне думалось, может быть, это и есть то великое долготерпение, составляющее, как писал апостол Павел, истинную ДУХОВНУЮ ЛЮБОВЬ. Потом было еще два каприза. На просьбу учителя сыграть она демонстративно хватала флейту и играла. Снова учитель как ни в чем не бывало требовал повторений, возмущался и, когда получалось, хвалил… А потом где-то на тридцатой минуте произошло ЧУДО: девочка обнаружила и абсолютный слух, и абсолютное чутье, и что-то в ней открылось такое, благодаря чему она совершенно блистательно играла, и учитель ЩЕДРО, ОЧЕНЬ ЩЕДРО поощрял, и здесь уже после тридцатой минуты он как-то по-иному переносил даже самые незначительные неудачи ребенка. Когда Леночка допускала даже крохотные неточности, учитель, точно раненый зверек, корежился от боли: «Ну что же ты так?!», и ребенок понимал эту боль, и все крохотное существо девочки точно вбиралось в блок-флейту, она старалась изо всех сил, чтобы больше не страдал любимый учитель. Истинное созерцание, по Ильину, есть «способность восторгаться всяческим совершенством и страдать от всяческого несовершенства».
Я думал над поведением учителя. Примеривал к себе детские капризы. Пожалуй, я бы не сдержался. Вспоминал итальянский фильм, где учитель, которого играл известный Плачидо, и глазом не моргнул, когда ученик, явно издеваясь над наставником, расписывал на уроке фломастером сначала руки, а затем и лицо педагога. Я ждал, когда сорвется учитель, по крайней мере руку ученика отведет в сторону, было больно созерцать учительское долготерпение – эту апостольскую духовную любовь! А он так и не сорвался.
И не сорвался Николай Алексеевич. В нем жила, говоря языком Ильина, «обостренная отзывчивость на все подлинно значительное и священное как в вещах, так и в людях». Ему нужен был духовный результат. Нужен был во что бы то ни стало! Перед ним, перед его созерцательным взором была великая музыка и великая тайна детского Я. Кроме этих двух величин ничего не существовало. И учитель был абсолютно спокоен, ибо знал: обе величины раскроют свои недра, и замечательный ДАР будет явлен. Его «душа, предрасположенная к созерцанию, была как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством божиим» (И. А. Ильин).
Вот как это таинство описывает сам H. A Екимов:
«Я знаю, что ребенок тогда раскроется эстетически, когда будет свободен, когда на него никто не будет давить. Почему я поступаю так, а не иначе, могу объяснить. Когда я слушаюсь своего сердца, своей совести, тогда я поступаю как надо, а как это происходит, почему сердце подсказывает именно такой метод обращения к ребенку, вот это необъяснимо…»
Созерцание, по Ильину, – это интуиция, это духовное смотрение, когда углубляется взгляд человека, который «вчувствуется в самую сущность вещей». Созерцание – это и воображение, и духовная любовь, и интенсивность направления к любимому предмету.
Если еще раз возвратиться к педагогу Екимову, то можно сказать, что главное его достоинство состоит в способности соединять свою и детскую фантазию или воображение с духовной любовью. «Сердечное созерцание может присоединиться к любому культурному акту»: к разучиванию гамм или усвоению теоретического материала, практическому занятию или к повторению ранее усвоенных пьес, заданий. Если это сердечное созерцание есть, то уроки превращаются в чудо. Дети, оказавшиеся в фокусе этих состояний, преображаются: они «начинают по-новому переживать уроки геометрии, географии, истории, педагогики и особенно Закона Божьего, излагаемых в словах и образах сердечного созерцания» (И. А. Ильин).
12. «Летящий бег пера»
Талант бывает разным. Конечно же, есть талант мучительно напряженный, деспотический по отношению к себе, состоящий, как признавался о себе Достоевский, из неверия и сомнений, находящийся всегда на грани, где жизнь и смерть смыкаются, где все на пределе, где такое ощущение, будто, как выразился Арсений Тарковский, «смерть идет по следу, как сумасшедший с бритвою в руке…» Наверное, таков был талант Толстого – мятущийся, бунтующий, постоянно решающий задачу жить или не жить. В педагогическом неистовстве рождались педагогические системы Оуэна, Дистервега, Ушинского, Макаренко.
Но бывает и такой талант, когда все будто льется легко и самозабвенно. «Летящий бег пера!» – так Пушкин заметил о той будто неведомой силе, которая сама по себе, без рацио, без мучительства внешнего, без изнуренной тоски, создает шедевры – находит нужное слово, нужный штрих, нужное чувство.
Его гению была присуща способность мгновенно находить самое главное, самое яркое и самое образное!
Педагогика – адский труд. Здесь будто и нет легкости! И все же природа таланта носит всеобщий характер. У Песталоцци все до предела естественно: «Мои слезы текли вместе с их слезами, моя рука лежала в их руке…» И у Корчака – всегда и до конца с детьми, и нет дилеммы, и даже смерть не способна нарушить его великое единение!