День саранчи (сборник)

- Не имеет значения. Я вам удивляюсь - чтобы выгадать несколько долларов, всучиваете бедной девочке дешевые ручки из желтой меди.

Тод не стал дожидаться его ответа. Он увидел Фей, которая прошла мимо двери, опираясь на руку одной из сестер Ли. Когда он догнал ее, он не знал, что сказать. Она неверное истолковала его волнение и растрогалась. И даже всплакнула ради него.

Никогда еще она не была такой красивой. На ней было новое, облегающее черное платье, и ее белые волосы были собраны блестящим узлом под соломенной шляпой. Кружевной платочек то и дело вспархивал к глазам. А у него в голове вертелось одно - что экипировку свою она заработала на спине.

Ей стало неловко под его взглядом, и она пошла прочь. Он поймал ее за руку.

- Могу я поговорить с вами минуту наедине?

Мисс Ли поняла намек и скрылась.

- В чем дело? - спросила Фей.

- Не здесь, - прошептав он, заговорщицким тоном пытаясь прикрыть свою нерешительность.

Он повел ее по коридору и вскоре нашел пустой выставочный зал. На стенах висели в рамках фотографии выдающихся похорон, а на столиках и маленьких стендах разместились образчики гробовых материалов, макеты надгробий и мавзолеев.

Не зная, с чего начать, он стал утрировать свою застенчивость, прикидываясь безобидным болваном.

Она улыбнулась и почти оттаяла.

- Ну говори, глупая дылда.

- Поцеловать…

- Конечно, птенчик, - рассмеялась она, - только не мни. - Они поцеловались.

Она хотела высвободиться, но он ее не отпускал. Ей надоело, и она потребовала объяснения. Он ломал голову, пытаясь найти довод. Хотя искать ему надо было не в голове.

Она поникла и клонилась к нему - но не от усталости. Так - он видел это - никнут в летний день молодые березы, опившись солнцем.

- Нализался, - сказала она, отталкивая его.

- Ну, подожди, - умолял он.

- Пусти, свинья.

Даже в ярости она была прекрасна. Объяснялось это тем, что красота ее была биологической, как у дерева, а не производным ее ума или души. Поэтому даже проституция, наверное, не могла разрушить ее - а только старость, увечье или болезнь.

Еще минута, и она закричит: «Помогите». Надо было что-то говорить. Эстетического довода она не поймет - а какими ценностями он может обосновать моральный? Экономический тоже не годится. Проституция определенно прибыльна. Тридцать долларов за сеанс; половина - ей. Скажем, десять гостей в неделю.

Она лягнула его в голень, но он не отпускал. Вдруг он начал говорить. Он нашел довод. Болезнь разрушит ее красоту. Он лаял, как лектор ХАМЛа[62] по половой гигиене.

Она прекратила сопротивление и всхлипывала, потупив лицо. Когда аргументы иссякли, он отпустил ее руки, и она выскочила из комнаты. Он ощупью добрался до резного мраморного гроба.

Он все еще сидел на нем, когда в комнату вошел молодой человек в черном пиджаке и полосатых серых брюках.

- Вы -на похороны Гринера?

Тод встал и неопределенно кивнул.

- Служба начинается, - сказал молодой человек, доставая из покрытого атласом гробика пыльную тряпку.

Тод наблюдал, как он ходит по залу, обтирая экспонаты.

- Служба, наверное, началась, - повторил молодой человек, махнув рукой в сторону двери.

На этот раз Тод понял и ушел. Единственный выход, который ему удалось найти, вел через часовню. Стоило ему появиться, как его перехватила миссис Джонсон и направила к скамье. Ему очень хотелось улизнуть, но сделать это без скандала было невозможно.

Фей сидела в переднем ряду, напротив кафедры. Ее соседями были с одной стороны сестры Ли, а с другой - Мери Доув и Эйб Кьюсик. Позади, заняв рядов шесть, расположились обитатели Бердача. В седьмом одиноко сидел Тод. За ним шло несколько пустых рядов, а еще дальше расселись мужчины и женщины, выглядевшие здесь очень неуместно.

Он отвернулся, чтобы не видеть вздрагивающих плеч Фей, и осмотрел публику в задних рядах. Порода была ему известна. Хотя сами не факельщики, они будут бежать за поджигателями и делать много шуму. Они пришли на панихиду в надежде на какой-нибудь драматический инцидент, надеясь, что хотя бы одного из присутствующих в истерике уведут из часовни. Тоду казалось, что они глазеют на него с выражением едкой, злотворной скуки, колеблющейся где- то на грани бесчинства. Когда они начали перешептываться, он повернулся вполоборота и продолжал следить за ними исподтишка.

Вошла старуха, у которой лицо было искажено фабричной, не по мерке сделанной челюстью, и зашепталась с мужчиной, сосавшим ручку кустарной трости. Он передел ее сообщение дальше, и все они встали и торопливо ушли. Наверно, подумал Тод, их дозорные заметили какую-нибудь звезду, отправившуюся в ресторан. Если так, они станут караулить у дверей, пока звезда не выйдет или их не прогонит полиция.

Вскоре после их ухода появилась семья Джинго. Джинго были эскимосы, которых привезли в Голливуд на досъемку картины о полярных исследованиях. Хотя картина давно была выпущена, они не желали возвращаться на Аляску. Им понравился Голливуд.

Гарри был их близким другом и довольно регулярно ел у них копченую лососину, сига, маринованную и рубленую селедку, которую они покупали в еврейских гастрономах. Немало он с ними и выпил - дешевого коньяку, который они мешали с горячей водой и соленым маслом и пили из жестяных кружек.

Папа и мама Джинго в сопровождении сына направились по среднему проходу к передней скамье, кланяясь и махая руками каждому из присутствовавших. Они окружили Фей и по очереди пожали ей руку. Миссис Джонсон хотела отправить их в задние ряды, но они пренебрегли ее приказом и уселись впереди.

Верхние огни в церкви внезапно потускнели. Одновременно зажегся свет за ложными витражами, висевшими на фальшивых дубовых панелях. На миг установилась почтительная тишина, нарушаемая лишь плачем Фей, и электрический орган начал проигрывать запись баховского хорала «Приди, наш Искупитель».

Тод узнал музыку. Дома, по воскресеньям, мать часто играла фортепьянное переложение этого хорала. Музыка просила Христа прийти - очень вежливо, чистым, искренним тоном, с приличествующей долей мольбы. Бог, которого она приглашала, был не Царем Царей, а кротким застенчивым Христом, девицей в окружении девиц, и приглашали его на гуляние в саду, а не в дом какого-нибудь усталого, страждущего грешника. Она не упрашивала - она убеждала, с бесконечной деликатностью и учтивостью, как бы даже боясь отпугнуть предполагаемого гостя.

До сих пор, насколько Тод мог судить, музыку никто не слушал. Фей всхлипывала, а остальные, по-видимому, были поглощены собой. Вежливая серенада Баха Христу была не для них.

Скоро музыка должна измениться и стать более захватывающей. «Подействует ли это на них?» - думал Тод. Бас начинал уже туго пульсировать. Тод заметил, что эскимосы забеспокоились. Бас, набирая звучность, одолевал дискант, и Тод услышал, как папа Джинго заурчал от удовольствия. Мама, перехватив пристальный взгляд миссис Джонсон, положила толстую руку ему на затылок, чтобы он утихомирился.

«Приди же, Спаситель наш», - молила музыка. Робость была отброшена, вежливость забыта. Борьба с басом изменила все. Вкладывались даже нотки угрозы, проскальзывало нетерпение. Сомнений, однако, не было и в помине.

И если проскользнула нотка угрозы, думал Тод, только нотка, и легкая тень нетерпения - можно ли Баха винить? В конце концов, когда он писал эту музыку, мир уже семнадцать веков ждал своего возлюбленного. Но музыка опять изменилась, угроза и нетерпение исчезли. Дискант взмывал свободно и ликующе, и бас уже не силился его подавить. Он превратился в звучное сопровождение. «Придешь ты или нет, - словно говорила музыка, - я люблю тебя, и любви моей довольно». Это было простое утверждение факта - не плач и не серенада, - произнесенное без вызова и без смирения.

Возможно, Христос услышал. Если и услышал, то знака не подал. Служители услышали, ибо это был им сигнал выкатывать ящик с Гарри. Миссис Джонсон шла за ними по пятам, следя, чтобы гроб был поставлен куда надо. Она подняла руку, и Баха оборвали на середине фразы.