Избранное

И сегодня, сдается мне, примята трава, на которую он пал ничком. Войди в рощу — и найдешь. Через целое столетие тянется к нам крученая нитка — пойди за ней и дойдешь до клубка.

1967

ПОВЕСТИ

Повесть о первой любви

Глава первая

В шестнадцать лет Ольга Кежун стала такой порывистой, резкой, вспыльчивой, что однажды ее подруги-девятиклассницы послали ей записку: «Оля, опомнись! »

Когда человек делает все «назло», много ли у него найдется приятелей? В сущности, в том году Оля осталась без подруг. Может быть, ей самой это не нравилось, но она говорила всем: «Моя подруга — мама». Никто этого не мог проверить. В классе заметили, что Кежун часто не знает заданного, но зато по некоторым предметам читает сверх программы — уж не затем ли, чтобы спорить с учителями?

На одном из уроков физкультуры она всех удивила: шестнадцать раз подтянулась на турнике. Никто не заметил, чего ей это стоило; она и виду не подала — чуть-чуть поглаживала ноющие руки и только улыбалась, пока ее хвалил преподаватель физкультуры. Молодого учителя все звали Яша Казачок. Он так гордился Олей Кежун, что вскоре даже познакомился с ее мамой, наговорил ей об Олиной «перспективности», пообещал устроить в спортивное общество. Мама купила Оле лаковый пояс, сшила синий, вроде купального, костюм с белыми пуговичками на левом плече.

А потом Оле отказали — не подошла по возрасту. И это всем стало известно. Она и не подозревала, что от таких пустяков можно плакать. Что за глупости, в самом деле! Спрятавшись в коридоре под лестницей, она кусала платок и глотала слезы. С подурневшим лицом выслушала она перед всем классом, как тот же Яша Казачок хладнокровно заключил, что так даже лучше для Оли: надо ей погодить — скоро откроется юношеская спортивная школа.

Девочки пересмеивались. Чтобы не остаться в долгу и раздразнить их посильнее, Оля на перемене похвастала тем, какая она в общем удачливая, такой даже и на свет родилась.

Раздались голоса:

— Ой, девочки, давайте послушаем!

— Теперь мама инженер-строитель. А когда я рождалась, у нас папа работал на стройке, а мама просто так жила, собиралась учиться, — скороговоркой выбалтывала Оля, боясь, что не успеет до звонка рассказать все, что когда-то услышала от няньки. — Вот мама шьет мне приданое и чувствует: «Тук-тук…» Это я! — Оля победоносно засмеялась. — Мама отложила шитье, скорей в конец коридора к знакомой акушерке. Мы в общежитии жили. Тут я и появилась. Акушерка подняла меня над головой, смеется. Потом показала на мамин палец: «Гляди, наперстка не сняла; примета счастливая».

Этот рассказ — не то правда, не то выдумка — имел неожиданное последствие: Олю Кежун прозвали «Наперстком». Она была небольшого роста. Прозвище осталось.

Когда Митя Бородин стал после уроков встречаться с Олей, бульвар возле пятой женской школы, перекопанный вдоль и поперек, был еще без фонарей. В разрушенном войной городе и через десять лет все что-то восстанавливают, достраивают. В дальнем от школы конце аллеи они присаживались на каменных тумбах, у вымазанных известью лопат, и молча следили за тем, как закатное солнце окрашивает песок, как набегают тени в неровные борозды в песке.

Приходили сумерки — пора признаний, когда ни о чем рассказывать не стыдно, хочется быть откровенной. Но однажды Митя спросил Олю: «Скажи, а почему тебя зовут Наперстком?» — И она вдруг до слез смутилась. А чего смущаться? Мама непременно бы рассказала — и так свободно, и никто бы не посмеялся. А Оля все гуще и гуще краснела и чуть не убежала.

Бородин залюбовался переменами в Олином лице, потом, сам краснея, выговорил с нежностью:

— Ты и есть Наперсточек. Такая маленькая.

Но тот вечер, когда ему понравилось так ее звать, был уже позже, гораздо позже — на второй или на третьей неделе. А надо постараться рассказать по порядку, с начала. Хоть это трудно. Все так перемешалось той осенью в жизни Мити и Оли, что им самим было бы трудно понять, с чего и как началось.

А началось с того, что в кварталах Правого берега перекопали изрытый снарядами пустырь, покрыли черепицей полусгоревший летний клуб, и в октябре там открылся спортивный зал, а в нем обещанная Яшей Казачком юношеская школа ДСО «Строитель». В мужских и женских школах началось увлечение спортом. На Правый берег отправлялись после уроков мальчики и девочки врозь.

С тех пор как в годы войны мальчиков отделили от девочек и они стали ходить в разные школы, появилось взаимное отчуждение. О девчонках — даже о тех, с кем когда-то, в первую зиму, сидели за партой, — говорили пренебрежительно, считая их ни на что не годными плаксами, об их школе — «бабская школа». (Однажды три девочки забежали в мужскую школу к своей учительнице — поднялось нечто невообразимое. Изо всех классов вывалились мальчишки и с криком: «Девчонки идут! Девчонки!» — проводили несчастных до самого выхода. Долго потом не утихала школа, как выразилась словесница Агния Львовна — «точно казачья станица после набега немирных черкесов».)

Осенью стадион свел наконец две школы. Девочки в восьмых и девятых классах стали коротко стричься. В какую-нибудь неделю исчезли и жиденькие косички, и тяжелые косы. Мальчики, занимавшиеся в спортзале бок о бок с представительницами враждебного племени, издевались над новой модой. Однажды Гринька Шелия подвесил к турнику неизвестно откуда взявшийся рыжий лисий хвост с голубым бантом. Девочки делали вид, будто им надоели глупые шутки, выбегали на поле стадиона и там делились впечатлениями. Но когда наконец подстриглась лучшая гимнастка Ольга Кежун, Митя Бородин, всегда невозмутимый, коротко высказал свое мнение, в котором, конечно, больше всего было снисходительного осуждения. Он даже перешел с правого фланга на левый, чтобы подальше быть от девчат, а вместо всяких объяснений показал тренеру Яше Казачку на низко склоненную голову Ольги Кежун, задыхавшейся в приступах смеха. Никто не сумел бы объяснить Мите, отчего так веселилась Кежун, но ведь и он не смог бы, даже самому себе, объяснить, из-за чего он так развоевался.

Несколько минут спустя Митя с досадой поймал себя на том, что особенно тщательно сделал стойку на параллельных брусьях, потому что рядом оказалась одна из стриженых. Это была Оля. Стоя на руках, он холодно поглядел на нее с высоты. Она заметила его взгляд, но это ее только позабавило. Держа левую руку на лаковом пояске, она правой рукой приподняла с затылка веером волосы, состроила гримаску, сказала:

— Не понравилось?

Он промолчал.

— Не журись, Митенька, не журись.

— Думаешь, что хорошая артистка? — спросил Митя, прогибая спину «начистоту».

В том, как сероглазая, скуластая, маленькая Оля Кежун повела рукой, как пригнулась, как засмеялась, было что-то новое для Мити — беспокоящее и влекущее в одно и то же время. Он добрый час с пушечной силой забивал мячи в футбольные ворота. Кончились занятия в юношеской группе, остались в спортзале только девушки-гимнастки, задержался и он, хотя ему там нечего было делать.

Получилось так, что он присел с Олей на подоконник и разговорился. О чем только он не рассказывал ей! Как он в пятом классе увеличительным стеклом подпалил одной девочке косу на демонстрации, а та не заметила; как Яша Казачок презрительно отозвался о своей работе в женской школе: «Вешаю, вешаю их на брусья, надоело…»; какой у них жизнерадостный, хотя больной и старый, преподаватель физики со сложным именем-отчеством — Абдул Гамид Омарович. Он оказался общим знакомым: преподает и в женской школе. Обрадовавшись такому совпадению, Митя рассказал то, чего не знала Оля: Абдул Гамид носит с собой в бумажнике переписанное им от руки письмо Чехова к Суворину о грудной жабе Григоровича.