Страница 25 из 41
- Гони в “Королевскую цаплю”, да с ветерком, милейший…
Столь удивительно хорошее настроение королевского ведьмка, известного дурным своим характером, было само по себе явлением редкостным, а потому внушающим Гавелу закономерное подозрение. Он долго глядел вслед пролетке - лошаденка и впрямь пошла споро, разгоняя суетливых жирных городских голубей - и думал о своем…
…все-таки трое?
Оргия на казенной квартире?
…тут и мздоимство, и прелюбодеяние… и ложь… и многое из этого случая вытрясти можно, ежели рискнет главный редактор с Аврелием Яковлевичем связаться.
…хотя, если писать осторожненько, намеками…
Додумать Гавел не успел, а ведь в голове родилось уже первая фраза будущей изобличительной статьи, но тут, приоткрыв дверь, из парадной важно выплыл Евстафий Елисеевич.
Познаньский воевода был красным, точно рак, и нервным. Он озирался, щипал себя за подбородки и то и дело оглядывался на спутницу…
…Гавел отступил в тень, выставив между собой и воеводой метлу. Не то, чтобы он надеялся спрятаться за тонкою ее ручкой, но опыт подсказывал, что людишек служивых обыкновенно не замечают. И сейчас рассеянный взгляд Евстафия Елисеевича лишь скользнул по Гавелу.
- Дорогой, - томным голосом произнесла барышня, - куда ты так спешишь?
Она шла осторожно, покачиваясь и как-то слишком уж высоко задирая подол зеленого платья.
- На службу, - сквозь зубы ответствовал воевода. Он подслеповато щурился, выглядывая свободную пролетку, но улица как назло была пуста.
- А я?
- А ты… - о, каким преисполненным истинной страсти взглядом одарил воевода спутницу…
Гавел незаметно нажал на рычажок, и камера тихонько щелкнула. Оставалось надеяться, что на это свидание Евстафий Елисеевич не прихватил следящего амулета…
- Ты, моя дорогая… Тиана…
…Тиана.
Красивое имя.
И девица хороша необыкновенно. Высокая и по-цыгански смугловатая, с копной черных волос, кое-как стянутых зеленой атласной лентой, она держалась с какой-то невероятной вызывающей даже легкостью, будто бы не было в нынешней ситуации ничего-то необычного.
…и все-таки трое…
- …отправишься домой… - выдохнул познаньский воевода, стискивая в руке платок.
А ведь нервничает добрейший Евстафий Елисеевич.
И на спутницу свою поглядывает уже не со страстью, но с раздражением… Гавел вновь спустил рычажок, запечатлевая парочку, если не для истории, то для “Охальника”.
Пролетка все же показалось.
Евстафий Елисеевич помог спутнице - кого-то все же эта дама напоминала Гавелу, но он отогнал несвоевременные мысли, позже посидит, подумает над снимками - сесть в коляску.
…любезно поданная рука…
Снимок.
И познаньский воевода, придерживающий даму за талию…
Снимок.
Сама она, неловко замершая с задранною юбкой…
Еще снимок…
…а ведь чулок нет. И юбки всего-то две, не говоря уже о том, что корсаж затянут неплотно, да и платье в беспорядке пребывает…
Гавел, забыв про метлу то и дело нажимал на рычажок… и когда пролетка унеслась, увозя и смущенного воеводу, и его очаровательную - на кого она все-таки похожа? - спутницу, он выдохнул с превеликим облегчением.
Прислонив метлу к тумбе, он снял фартук и бросил взгляд на часы. Если поспешить, то успеет он и со статьей, и со снимками…
На следующий день Данута Збигневна, купив скандальную газетенку - делала она это исключительно назло супругу, утверждавшему, будто бы ничего-то хорошего на желтых страницах не будет - с удивлением и ужасом узрела магснимок этого самого супруга.
И добре бы одного.
Нет, Евстафий Елисеевич, за тридцать лет беспорочной семейной службы не замеченный не то, что в измене, в покушении на оную, ласково придерживал под локоток чернокудрую стервь. И стервь эта глядела на мужа с нежною улыбочкой…
- Что… - Данута Збигневна сумела дождаться супруга со службы и даже не швырнула ему в лицо растреклятую газетенку, для чего ей потребовалась вся выдержка. - Что это такое?
Евстафий Елисеевич, которому уже доложили и о статейке, и о высочайшем недовольстве - где это видано, чтобы человек, ратующий за семейные ценности с любовницей встречался? - побагровел.
- Даночка, ты все неправильно поняла!
…и ладно бы встречался тихо, как иные люди делают, но нет же, грешит прилюдно…
- Я… я все могу объяснить!
…и на оплаченной полицейским ведомством квартире…
Отчего-то генерал-губернатора особенно оскорбил факт пользования казенной недвижимости не по назначению… и если князю удалось-таки объяснить случившееся, то с женой было сложнее.
Она ждала.
Стояла, возвышаясь над Евстафием Елисеевичем, и газету в руке сжимала этак выразительно… а во второй - скалку.
- Это… эта девушка - специальный агент, - выдохнул он, пятясь к двери. - Дануточка, пойми, этот конкурс… нам нужно, чтобы участвовал наш человек…
- Конкурс?
- Именно, - познаньский воевода отобрал газетенку. - Но это тайна… государственная… девушка просто выполнит задание… я ее инструктировал.
Пожалуй, другим разом Данута Збигневна поинтересовалась бы, что за инструктаж был и отчего проводился он не в кабинете воеводы, но на какой-то тайной квартирке, однако она была женщиной в целом разумной. И прикинув, что если чернокудрая стерва собирается в конкурсе участвовать, то о супружеской измене речи не идет…
- Только никому, Дануточка, - взмолился Евстафий Елисеевич, мысленно проклиная того репортера, которому случилось вычислить квартирку.
…и свою невнимательность.
- Конечно, дорогой, - она позволила поцеловать себя в нарумяненную горячую щеку. - Я никому не скажу…
…вот только теперь стало понятно, кого напоминала ей эта акторка.
Хитроумную, навязчивую трефовую даму, которой все не сиделось в колоде.
Надо будет Лизаньку предупредить. Пусть присмотрится.
Глава 5. Дорожная, о знакомствах случайных и неслучайных попутчиках
За окнами вагона мелькали верстовые столбы, выкрашенные в белый колер. Гремели колеса, нагоняя дремоту, и Аленка, в кои-то веки утомившись говорить, отчаянно зевала, но держалась. Не то, чтобы вовсе ей не доводилось покидать Краковель и маменькин дом, скорее уж в силу характера своего неуемно-любопытного, каждую поездку она воспринимала как событие в обычно тихой жизни. Что уж говорить о том, если поездка не просто в деревенское имение, и не в соседний городок, где маменька недавно приобрела льнопрядильный заводик, но в Познаньск, где ее, Аленку, пусть и не ждут, но вне всяких сомнений примут с восхищением..
Все-то теперь Аленке было любопытно.
И подновленный губернаторской волей Краковельский вокзал, на крыше которого поставили бронзовых крылатых дев. Свысока они взирали на суету, на широкие стальные ленты рельс, на перроны, на поезда и бурлящее, не способное замереть и на минуту, человеческое море.
- Не лови ворон, - пробурчала Евдокия, дергая младшую сестицу за руку.
Она-то, приземленная, вечно погруженная в собственные, Аленкиному пониманию недоступные, мысли, двигалась сквозь толпу, обходя и суетливых слегка растерянных приезжих, и грузчиков в синих мундирах дорожного ведомства, и важного полицейского, который больше дремал, нежели следил за порядком. Впрочем, завидев Аленку, полицейский приосанился. И с Евдокией раскланялся, самолично вызвавшись проводить панночек прямиком к вагону, благо, “Молот Вотана” уже подали.
Он стоял, черный и важный, поблескивая хромом, выдыхая клубы пара, которые каплями воды оседали на вороненых боках. От паровоза несло дымом, раскаленным железом, и суетились людишки, ныряли под черное его брюхо… ветер уносил угольную пыль, от которой не спасали ни широкополые шляпы, ни даже дорожные зонтики. Наверняка, платье пропитается, что дымом, что запахами.
Отвратительно.
Впрочем, сие обстоятельство никак не могло испортить приподнятого Аленкиного настроения.