Книга сияния

Зельда, самая младшая, промолчала. Она была тихой, славной девушкой. Громкие голоса ее пугали. Когда Зельда была еще совсем маленькой, Лия сказала ей, что она нежеланна своему отцу, рабби, потому что не родилась мальчиком. Теперь темные глаза Зельды были полны слез. Она сама не очень понимала, по кому плачет – по себе или по Рохели.

– Ты всегда была самолюбивой, Рохель, тщеславной и самолюбивой, – Мириам топнула ногой, словно подчеркивая свою мысль.

– И должна искупить этот грех.

– То, что я ношу волосы, Лия?

Выпить бы чашку горячей воды, приправленной специально собранными листьями. Перл готовила разные отвары, которые могли успокаивать нервы, нагонять сон, придавать отваги. Утро расстилалось перед Рохелью как выжженная земля.

– В Рош‑ха‑Шану это написано, в Йом‑Кипур узаконено,[31] – победным голосом продолжала Лия. – «Сколько скончается, сколько родится, кто будет жить и кто умрет, кто погибнет от огня и кто от воды; кто от меча и кто от зверя; кто от голода и кто от жажды; кто от чумы и кто от побития камнями…»

– От побития камнями? – негромко переспросила Рохель.

– Не зря я дочь раввина.

– Умолкни, Лия, – укорила ее Перл. – В тебе слишком много от дочери раввина и слишком мало от дочери своего отца. Эти резкие слова не предназначались для того, чтобы так их произносить.

– Прелюбодеяние близко к идолопоклонничеству. В прежние времена прелюбодеек побивали камнями.

– Евреи не побивают людей камнями, Лия, – уверенно сказала Рохель.

– Ну, евреи… быть может. Но другие люди казнят гарротой, пытают, привязывают к хвосту коня и четвертуют… Инквизиция, император, да и обычные горожане – они в любой момент готовы…

– Генуг, Лия! – крикнула Перл. – Достаточно.

– Я должна об этом сказать, мама. Еще ребенком она считала себя лучше других.

– Ты все не так поняла, Лия. Я всегда считала себя хуже других!

Жар разгорелся в груди у Рохели, поднимаясь вверх по шее и опаляя красным румянцем ее щеки. На лбу выступили бусинки пота, а из‑за внезапно нахлынувших слез она почти ничего не видела. Она снова оказалась под водой, в микве, в водах Эдема, в реке Влтаве, уплывая куда‑то далеко‑далеко, – и все же слышала, как они спорят между собой. Их шепоток пронзал воздух. Дурная кровь, казачье наследство, матери нет, бабушка была слишком умна, считает себя красивой, еще повезло, что ее пожалели и взяли в жены, чего тут можно ожидать, попомните мои слова, она плохо кончит.

– Что это? Что вы тут говорите? Я слышу каждое слово, и это злые слова. Фрау Ливо, скажите им, кто был мой отец, Скажите им правду. Мой отец вел учет.

Перл промолчала.

– Всем известно, Рохель Вернер, что твой отец был казак.

– Мой отец ищет меня, Лия. Он прямо сейчас меня ищет.

– Ищет тебя? Не будь такой дурой, Рохель, – Лия уже в открытую над ней насмехалась.

– «Наши мужчины были забиты как животные прямо у нас на глазах». Так сказала мне бабушка. Но мой отец спасся.

– Спасся? И теперь тебя ищет? Да твой отец как раз и был одним из тех мясников, что забивали ваших мужчин. Вот тебе правда.

– Мой отец вел учет для хозяина поместья, Лия. Он не был мясником.

Еврейский мясник, шохет, должен получить специальное разрешение от раввина, а единственный способ забить скотину, согласно закону, – быстрый удар ножом в главную артерию. Это почетное ремесло, но ее отец не марал рук кровью. Зачем они говорят все эти ужасные вещи?

– Твой отец был мясником, Рохель. Он забивал евреев. А еще он был насильником. Вот от кого ты произошла.

– Нет, Лия, этого не может быть.

– Взгляни на свои раскосые глаза, золотые волосы, форму щек. Ты отмечена насильником твоей матери. Ты ежедневно носишь ее позор.

– Хочешь найти своего отца? – добавила Мириам. – Взгляни в зеркало.

– Нет, нет. Это ложь.

Рохель закрыла уши ладонями.

Все дети начали плакать. Зельда кусала губы, дергая свои непокорные локоны.

– Тихо! – крикнула Перл. – Изнасилование есть изнасилование. Весь позор ложится на насильника. Помнишь, как сказано в Писании? Дину тоже изнасиловали. Во времена древних римлян еврейских женщин насиловали, наших мужчин распинали. Жалейте раненых и измученных.

Перл обняла Рохель и прижала к себе:

– Послушай меня, Рохель. Согласно Закону, ты все равно еврейка, и все обычно. Ты не должна винить себя в том, что твой отец изнасиловал твою матушку.

– У меня есть ножницы, – сказала Рохель, пятясь к двери и вытаскивая из корзинки бабушкины ножницы. Ей хотелось вонзить их себе прямо в сердце, но вместо этого она прижала их к своему загривку. – Я сама могу остричь себе волосы.

И с этими словами Рохель отрезала себе обе косы. Глаза у нее были сухие, и впоследствии, когда все было сказано и сделано, некоторые расценили как высокомерие. Затем, высоко поняв голову, с ножницами в одной руке и косами в другой, Рохель пересекла кладбище, по глубокому снегу, чтобы обойти надгробия. Оказавшись в своей маленькой комнатушке, молодая женщина подошла к комоду, открыла створки маленьким ключиком из корзинки, достала оттуда еще немного синей нити и нежно завязала концы своих несчастных мертвых кос. Затем бросилась на кровать, зарыла голову в покрывало и, совсем как малое дитя, жалобно зарыдала – не по своей матери, бабушке или утрате отца, а по Божьему милосердию. Она хотела, чтобы Бог ее помиловал. Рохель плакала, пока глаза не покраснели, а в горле не начало саднить, пока не устала настолько, что больше и плакать не могла. Тогда она просто застыла на кровати, и в тишине зимнего дня, снега, коконом окутывающего Юденштадт, укрывающего его от суеты рыночной площади и всего торгового люда, сбывающего свой товар на окружающих улицах, вдруг поняла, что знала о своем происхождении задолго до того, как Лия и Мириам ей рассказали. В каком‑то смысле ее запредельно упрямая вера в отца была сродни видению, в котором ее мать приезжала из Киева в карете с ломтем мягкого белого хлеба в руке. Просто история, просто еще одна волшебная сказка, рассказанная Рохелью самой себе, в которой добродетель всегда вознаграждается и все носят прекрасные одежды. Вот дурочка. Возможно, она все поняла еще во время своего первого кровотечения, в то самое время, когда узнала о звездах в небе, о боли безногого Карела и о том, что желтый кружок, который Рохель должна была носить на одежде, вовсе не почетный знак. «Он тебе не отец», – сказала тогда ее бабушка. Возможно, Рохель всегда это знала.

Затем она села и огляделась. А ведь она еще не принималась за ужин! Очаг холодный. Темнело. Правда, Зеев пока не пришел домой. Рохель зажгла свечу, подошла к мрачному на вид зеркалу Зеева и посмотрела на свое отражение. Ее короткие волосы были взъерошены и стояли торчком по всей голове. Рохель подняла верхнюю губу, осмотрела зубы. Затем повернула лицо влево, вправо, пробежала пальцем по скулам. Немного ободренная, искусно пользуясь ножницами, она подровняла себе волосы. Оценив плоды своих трудов, Рохель не почувствовала досады. И не похожа она ни на какого казака. По правде сказать, она выглядит как взрослая женщина… замужняя женщина.

Тут Рохель вспомнила, что забыла свою корзинку с шитьем на кухне у Перл. Утро начиналось с иных мыслей: она будет сидеть рядом с Перл у очага, заниматься каким‑нибудь рукоделием. Даже не позаботившись набросить головной платок или плащ, Рохель торопливо пересекла кладбище, задыхаясь, отворила дверь Перл и прошла по коридору.

Раввин был дома – сидел у камина и что‑то читал. Оглядев непокрытые волосы Рохели, ее раскрасневшееся лицо, нетерпеливо приоткрытый рот, широкие глаза, он, сам того не желая, позволил своему взору соскользнуть на гладкую шею молодой женщины, пробежать дальше по ее телу, охватывая нежный изгиб ее грудей, аккуратную впадину ее талии.

– Я… я просто за корзинкой, – пролепетала Рохель.

– Да‑да, возьми свою корзинку, – сердито ответил рабби Ливо. – И уходи.

Рохель схватила корзинку и выбежала из комнаты. Она еще ни разу не видела раввина таким возмущенным. Рохель определенно не сделала ничего, чтобы навредить своему народу, – ни сегодня утром, ни с момента своего рождения, ни с момента зачатия. Если теперь она лишена надежды на спасение – что же за грех она могла совершить? На какое‑то время Рохель возненавидела не только саму себя, но также раввина и, раз уж на то пошло, всех на свете. «Стыдись!» – послышался у нее в голове укоряющий голос бабушки. «А мне все равно», – капризно ответила ей Рохель. Тем не менее она семь раз сплюнула, отгоняя дурной глаз, и твердо решила заняться чем‑то полезным. И к тому времени как Зеев вернулся домой, Рохель уже повязала голову платком и, помешивая в горшке чечевицу, негромко напевала.