Страница 29 из 47
Маркс объяснил свое состояние, названное им самим «моментом перехода», в длинном и подробном письме отцу. Он написал его через год учебы в Берлине, и это единственное сохранившееся письмо того периода.
«Дорогой отец!
Когда я покинул вас, для меня открылся совершенно новый мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безнадежной любви. Даже путешествие в Берлин, которое при других обстоятельствах привело бы меня в величайший восторг, оставило меня холодным. Оно даже сильно расстроило меня, ибо скалы, которые я увидел, были не менее непреклонны и горды, чем мои чувства, обширные города не более оживленны, чем моя кровь, обеды в гостинице не более обильны и неудобоваримы, чем тот рой фантастических образов, который я носил в себе, и, наконец, искусство не так прекрасно, как Женни…»[6]
Он описывает то, как порвал со всеми личными связями и заперся в своем кабинете, пытаясь забыться в работе. Больше всего его тянуло к поэзии, и он написал для своей Женни целых три сборника стихов, однако сам же и охарактеризовал их как «несоответствующие той степени безграничной тоски», которую он испытывал.
Вслед за поэзией он ринулся изучать право и классические тексты. Проштудировал уголовное, гражданское и римское право, перевел на немецкий две первых книги Римского гражданского кодекса («Пандект») и написал собственный очерк по философии права на 300 страниц. Он перевел часть «Риторики» Аристотеля с древнегреческого, «Германию» Тацита и «Скорбные песни» Овидия («Тристиа») с латыни. Еще он начал самостоятельно изучать английский и итальянский языки и написал юмористическую повесть «Скорпион и Феникс», а также пьесу «Оуланем», чей сюжет был навеян «Фаустом». И вот после этих титанических, без преувеличения, трудов он пишет о себе: «Однако все это не очень меня обогатило» {18}.
Зато он совершенно определенно получил в результате нервный и физический срыв, и доктора строго предписали ему покинуть город и некоторое время отдохнуть в деревне. Последовав этому совету, Маркс пешком прошел около четырех миль к юго-востоку от университета — и остановился в рыбацкой деревушке Штралау на реке Шпрее {19}. Здесь он снял себе домик; ходил на охоту с местным землевладельцем и небрежно сообщал отцу в письмах: «Во время болезни я познакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников» {20}. Великий немецкий философ был к тому времени в могиле уже 6 лет, и хотя его звезда уже начала закатываться, особенно среди молодых профессоров и студентов Берлинского университета (где он когда-то был профессором), Марксу все равно необходимо было знать его труды, если он собирался и дальше развивать свой интеллект.
Основная мысль философии Гегеля заключалась в утверждении, что история человечества всегда была историей постоянного конфликта. При столкновении двух идей рождается третья, она вступает в конфликт со следующей, рождая что-то новое, и этот процесс бесконечен. Таким образом, жизнь предстает как нечто динамичное и постоянно меняющееся. Неизбежность этого динамичного движения и постоянных перемен Гегель назвал диалектикой. Несмотря на то что диалектика зиждилась на постоянном напряжении, конфликт рассматривался в качестве положительного фактора для исторического прогресса. Гегелевская диалектика придавала конфликту смысл, или, как говорил впоследствии Энгельс, «история человечества более не представала в качестве дикого вихря бессмысленного насилия» {21}.
Гегель предложил понятие Духа — как некой силы, объединяющей группы людей в определенных исторических обстоятельствах, а также альтернативное понятие отчуждения — когда человек не в силах осознать себя частью большого мира, а свой вклад в его развитие не считает продуктивным.
Философия Гегеля доминировала в эпоху немецкого романтизма и спровоцировала появление многочисленных философов-«гегельянцев», которые обсуждали теорию Гегеля до тех пор, пока не смогли предложить в ответ свои собственные (что сам Гегель и предвидел). Легко увидеть, как идеи Гегеля захватывали целое поколение молодых умов, учившихся в Берлине — не случайно именно там и возникло течение «гегельянцев».
Они были свидетелями того, как проанонсированные реформы сошли на нет, не успев свершиться, и как на смену им пришел застой в обществе. Однако за пределами родной страны эти люди могли видеть пример Англии, Франции и Бельгии, где гораздо более бурно развивались наука, искусство и экономика, где шли политические преобразования — все потому, что правители этих стран не побоялись дать своему народу право высказываться, писать и даже, в некоторых случаях, голосовать на выборах.
Они увидели, как сталь превращается в рельсы, по которым в глубь девственных земель бегут поезда — с немыслимой для того времени скоростью 60 миль в час. Они услышали треск электрических разрядов первой батареи и узнали новый, казавшийся поистине волшебным способ связи — телеграф. Применяя теории Гегеля в этом новом, изменившемся мире, «младогегельянцы» увидели в понятии конфликта потенциал не только для перемен в материальном мире, но и для социальных революций {22}.
Гегель превратил Берлин в настоящий магнит для неугомонных натур не только со всей Германии, но и с Востока, в первую очередь — из России, чье население страдало под гнетом еще более репрессивной, практически феодальной системы. Когда Маркс, основательно подлечившись, вернулся из Штралау в Берлин, его романтическую тягу к уединению как ветром сдуло. Он примкнул к «младогегельянцам» в богемном Докторском клубе, где смог предаться двум самым любимым своим занятиям: философским дискуссиям и пьянству {23}.
Женни в Трире переживала столь же тяжелый период, что и Маркс в Берлине. Поскольку они договорились не переписываться, чтобы не раскрывать своих отношений перед родителями Женни, она сгорала от ревности, ничего не зная о Марксе. Вообразив, что он забыл о ней в Берлине, Женни всерьез заболела и даже впала в краткий летаргический сон; ее родители были уверены, что это вызвано физическим переутомлением, однако Генрих Маркс считал это следствием глубокой депрессии (Карл использовал известие о болезни Женни в качестве одного из объяснений и своего собственного нервного срыва). Генрих, служивший своеобразным передаточным звеном между влюбленными, был не менее измучен этой ситуацией. Он писал письмо за письмом, постоянно твердя о священном долге Карла перед Женни, о том, что только искренние и неустанные усилия Карла на поприще борьбы за счастье человечества помогут и самой «Женни вырасти в ее собственных глазах и глазах окружающих». Он описывал «бесценную жертву», которую Женни принесла, согласившись стать женой Карла, и добавлял: «Горе тебе, если хоть однажды ты позабудешь об этом!» {24}
Ответом Карла были те самые три сборника стихов, посвященных Женни, которые он послал ей через отца на Рождество 1836 года. Первые два сборника были озаглавлены «Книга Любви», третий — «Книга Песен». На титульном листе всех трех стояло посвящение: «Моей дорогой, навеки любимой Женни фон Вестфален» {25}.
25 лет спустя Женни Маркс, сохранившая эти три книги, улыбалась, читая пылкие строки, исполненные подростковой страсти, — но тогда, в декабре 1836 года, получив эти стихи в качестве первого письма от Маркса после долгих месяцев молчания, она плакала от восторга и боли. Сестра Карла Софи уверила брата в том, что Женни любит его, и рассказала, что она подготавливает родителей к известию о помолвке {26}.
Впрочем, эта подготовка превратилась в очередную пытку. Писем Женни того периода не сохранилось, поэтому исключительно из переписки Генриха и Карла Марксов мы знаем о той борьбе, которую она вела. В письмах отца Карл все чаще читал не только увещевания по поводу карьеры и учебы, но и советы, как лучше успокоить встревоженную, взвинченную до предела Женни. С одной стороны, Генрих выступает в этих письмах как бесконечно любящий отец, пытающийся спасти и направить на путь истинный излишне пылкого во всех проявлениях сына. С другой стороны — Генрих довольно строг и зачастую разочарован недостойным поведением того, кому Женни фон Вестфален готова посвятить свою юность и красоту. В одном из писем Карлу, особенно суровом (и пророческом), в марте 1837 года Генрих писал: «Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же порою я не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда, словно молния, вспыхивает в моем мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты — это сомнение терзает мое сердце — восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор — с того времени, как я полюбил известную тебе особу, словно родное дитя, — меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близким?.. В лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это обьяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается рассеять все мои опасения. Что должно, что может это значить? Я не в силах себе это объяснить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне так легко впадать в заблуждение…»[7]
6
Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса 1835–1871 гг. М., 1983.
7
Русский перевод дан по: Переписка Карла Маркса, Фридриха Энгельса и членов семьи Маркса.