Страница 3 из 81
После этого они стали здороваться по утрам.
Атлант терпеливо учил любимую разговаривать взглядами, едва заметными движениями каменных губ. Он рассказывал ей о кузнице, о Луи и дядюшке Раймоне, о том, как нашел его Жюль и уговорил позировать… Он рассказал ей также свой сон и попробовал передать, что он почувствовал, когда увидел ее в мастерской, о чем думал все эти годы. Он рассказывал ей все это эдак лет пятьдесят. Натали больше молчала, и Атлант уже начал побаиваться: вдруг состарится мрамор, а он так и не узнает, чем жила она, какие цветы и песни любила.
Прошло еще, считай, сто лет. Атлант и Кариатида стали приятелями, однако по–прежнему госпожа Натали оставалась для Марселя Делабара загадочной и непостижимой. Недоступной пониманию.
Все решил случай.
Сырым мартовским утром Атлант меланхолично наблюдал, как по его торсу медленно двигаются муравьи. Они давно проложили по нему свою большую дорогу и сновали туда–сюда по своим делам, а то скопом волокли добычу какую‑нибудь букашку или сухую травинку для строительных нужд. Многих из них Атлант уже различал и даже придумал им имена. Вот и сейчас пробежали два Новобранца, за ними проковылял Хромой кардинал… Пока Атлант забавлялся, внизу, на площади, вдруг послышались возбужденные голоса, громыхнул выстрел, и к небу взвилась песня:
— Мы пойдем к нашим страждущим братьям…
Второй день город бурлил. Атлант видел ночью много зарев и костров на улицах, слышал непонятные слова и чаще всего – «коммуна». Что происходит?
Затрещали выстрелы. Люди на площади залегли, некоторые – он видел их сверху – спрятались за угол ратуши и стали отстреливаться.
Натали тоже следила за происходящим, и ему показалось, что она все понимает, но еще не решила, как ей отнестись ко всему этому.
Свинцовая пчела всегда найдет кого ужалить. Шальная пуля впилась Атланту в щиколотку. Брызнули осколки, часть ступни отлетела в сторону и, ударившись о выступ, упала на мостовую.
«Милый!» – вскрикнула Натали глазами, лицом, всем телом.
«Мне не больно, – ответил он. – Нисколько. Но что с тобой?»
Ее молочно–белую грудь вдруг пересекла трещина. Слева, там, где у людей сердце.
«Мне тоже не больно, – чуть дрогнули ее губы. – Я испугалась за тебя. Там что‑то сжалось – и вот…»
После этого они прожили в любви и согласии еще сорок четыре года и несколько дней.
Утром пришли рабочие, за два часа собрали металлические леса, подготовили площадку для работы, инструменты и ушли.
Все бы ничего, но они зачем‑то прикрыли фигуру Натали грубым полотном. Атланта обуял ужас. Зачем? Что они хотят с ней сделать? Почему набросили на ее лицо эту грязную тряпку?
После обеда на леса поднялись реставратор и два его помощника. Полотно с Натали сняли, я Атлант немного успокоился.
— Смотри‑ка, – удивился реставратор. – Как живые! Безвестный мастер – и такое гениальное решение. Настоящая сюжетная сценка – «Усмирение гордыни».
— Дружок у нее серьезный, – согласился один из помощников. – Глаз с нее не сводит.
— С чего, маэстро, начнем? – деловито поинтересовался другой.
— Пожалуй, с этой красавицы, – сказал реставратор, любуясь Кариатидой. – Она меньше пострадала. Всего одна трещина.
Он достал из кармана маленькую металлическую линейку и воткнул ее в трещину, чтобы замерить глубину разлома.
«Убийца! – безмолвно вскричал Атлант. – Что ты делаешь! Прочь от нее!»
Одним нечеловечески мощным усилием он оторвал от свода руки и с грохотом, рассыпаясь на куски, бросился на обидчика возлюбленной…
…Рану на голове перевязали дважды, но повязка вновь просочилась кровью. Реставратор поморщился от боли, наклонился и взял из груды обломков кусок мрамора, который пять минут назад был лбом красавца Атланта.
— Кто бы мог подумать, – озадаченно сказал он помощникам, – что этот дьявол вдруг ни с того ни с сего обрушится?
Проходная пешка, или История запредельного человека
Ах как грустно, когда злые слова разденут, будто ветер дерево, твой мир, и все в нем сожмется и замрет от холода. Как отчаянно человеку, когда горло захлестнет вдруг наглая правда! Туже петли, безнадежней удушия.
К тому же во время постыдного бегства из квартиры Величко Иван Иванович Иванов, где‑то посеял мохеровый шарф.
Навстречу ему шла густая поземка. Она засыпала проплешины льда, а такси превращала в привидения с одним–единственным зеленым глазом на лбу.
Ивану Ивановичу хотелось плакать.
Только в детстве и только, мама следила, чтобы он не простужался. Зная его разнесчастные гланды, она всякий раз повторяла: «Ваня, закрой наконец душу». Но мама умерла, и теперь Ивана Ивановича дважды в год сбивала с ног фолликулярная. Главреж Гоголев терпеть не мог бюллетенящих артистов. Называл их нетрудовыми элементами, а ему и вовсе обидное прозвище придумал – Ходячая Ангина. Сейчас все шло к третьей фолликулярной.
К Анечке Величко они зашли после премьеры как бы случайно. Впрочем, такие «случайности» случались довольно часто. Анечка жила в двух шагах от театра, кроме нее, в огромной трехкомнатной квартире обитала подслеповатая бабуся, которая за двадцать минут снабжала всю компанию запеченными в духовке «собаками»: на хлеб кладется листочек любительской колбасы и листочек сыру, сыр затем плавится… Квартира Анечки поражала Ивана Ивановича довоенным размахом – высокие потолки, лепные украшения, паркет, а ее хозяйка умиляла веселым нравом и неизменно добрым к нему отношением. С вечеринок Иван Иванович уходил, как правило, последним и с некоторых пор наградил себя правом целовать на прощание руку Анечки. Да что там говорить: в начале февраля, когда у Ани отмечали первую роль Оли Кравченко, Иван Иванович прощаться не захотел и руку целовать не стал. Он остался у Ани! Хоть мысленно, но остался – и на другой день переживал и мучился, что все обо всем узнают. Упоительные фантазии будоражили его, будто хмель, золото воображения переплавилось с тусклой медью реальности, и он вполне серьезно удивлялся, как Анечка может оставаться спокойной после всего, что произошло.
И вот пришел этот наглый трусливый Аристарх и все разрушил.
Ноги Ивана Ивановича заплетались, видно, от горя, так как выпил он всего ничего. Автопилот памяти вел его домой.
«Не надо было заходить на кухню, не надо», – корил он себя, тоскливо поеживаясь от холода. Ну да, он был решителен, искал Анечку. На нем ладно сидела милицейская форма, а бок приятно отяжеляла кобура с бутафорским пистолетом. Он жил еще своей ролью – крошечной, на две фразы, однако финальной и, по замыслу Шукшина, весьма важной. Как же: только утихли на сцене страсти, только «энергичные люди» уселись за стол, чтобы отметить примирение Аристарха Петровича, с этой холеной лошадью Верочкой (луч прожектора уплывает в сторону, ложится на ворованные автопокрышки, и тут, как гром с ясного неба, как само воплощение неотвратимости наказания, является он, артист Иванов, и говорит свои две фразы: «Всем оставаться на своих местах. Предъявить документы!»
«Зачем же тебя, дурак, понесло на кухню?» – мысленно простонал Иван Иванович. Он снова увидел, как бесшумно приоткрывается дверь, а там… Возле плиты стоит его Анечка, а этот подлый жулик Аристарх, то есть Мишка Воробьев, жадно целует ей руку. Именно жадно! Это обстоятельство так поразило Ивана Ивановича, что он не сразу сообразил: свое гнусное занятие Мишка к тому же сочетал с не менее гнусными словами: «Как актер Ваня, конечно, сер, а как личность и вовсе бездарен…» Он обомлел. Он потянулся было к бутафорскому пистолету… Его даже качнуло от горя. Левый локоть ушел в дверь кухни. Матовое стекло разлетелось. «Сволочь! – жалобно крикнул он Аристарху. – Ты, подлец, давно в камере должен сидеть…» Выскочил в прихожую, схватил пальто, шапку…
Жалость к самому себе пронзила его так, что из глаз брызнули слезы. Иван Иванович остановился посреди проезжей части дороги, воздел руки и срывающимся голосом прошептал:
— Да, я ничтожество. Господи, убей меня! Или создай заново. Тварь свою…