Страница 16 из 135
— Что это? — поинтересовался Мазин, указывая на куст.
Ирина отошла с дороги и сорвала несколько слив. Опустила их прямо на ладони в воду, стряхнула и протянула Мазину:
— Пробуйте.
Он осторожно прокусил сизоватую корочку. Внутри слива была темнее, очень сладкая, холодная.
— Терн это, — пояснила Ирина. — Кислятина страшная, а вот прибьет морозцем — вкусный становится.
И, взобравшись на двуколку, тронула лошадь.
Та осторожно ступила в воду — от копыт поднялись дымки взбудораженной глины — и пошла медленно, расчетливо ставя ноги на невидимое дно. Вода поднялась почти до половины колес, Мазину показалось, что сейчас будет еще глубже, он собирался поджать ноги под себя, но делать этого не пришлось, потому что дорога взяла вверх, лошадь пошла увереннее и быстрее, и вот уже колеса, отбрасывая прилипшие мокрые комья, закрутились снова быстро, и они опять поехали степью, вдоль лесополосы, мимо оседлавших полуголые ветки грачей, подозрительно поглядывавших на проезжих.
— Антон любил мороженый терн, — сказала Ирина.
Но Мазин опять не думал о Тихомирове, а смотрел на маленький трактор на дальнем поле, что полз по краю огромного черного квадрата, и ему не верилось, что такой гигантский квадрат может вспахать такая маленькая машина. Потом и это поле сдвинулось вправо и назад, а впереди, в низине, показалось село — где под шифером, а кое-где под соломкой. И среди этих белых, издалека казавшихся очень чистенькими хаток Мазин увидел красное кирпичное здание, окруженное рядками деревьев, молодых еще, но ухоженных, крепких и ветвистых.
— Это школа наша, — махнула Ирина прутиком на красное здание.
— Сад вы разводили?
— Мой, — ответила она с гордостью. — На пустыре вырастили. Столько трудов стоило! Антон все ругал меня. Говорят, что я тут и счастье свое потеряла. — Она сказала это иронически и добавила, чтобы пояснить: — А я думаю, что его с самого начала не было. И остановилась у одного из домиков под шифером: — Вот здесь и живу.
— С самого начала?
Она поняла:
— Да, мы здесь вместе жили.
Мазин с удовольствием размял на крыльце затекшие ноги.
— Входите. Раздевайтесь. Вот умывальник, полотенце… Мойте руки. Сейчас обедать будем.
— Да я не голоден.
— Ну, это вы по-городскому застеснялись. А у нас все попроще. Разносолов, правда, особых нету, да поесть же с дороги нужно. На голодный желудок какой разговор! Злой будете, а мне это опасно.
Пошутила она впервые, видно, увереннее себя чувствуя под своей крышей. И тут же засуетилась, набрасывая на стол чистую скатерть.
Мазин вымыл руки под железным рукомойником, медленно вытер их, несколько смущенный приемом и размышляя, не правильнее ли было приехать официально и остановиться в доме для приезжих. Но бежать было поздно, и пользы такое бегство принести уже не могло, а могло нарушить только тот контакт, который, несмотря на кратковременность знакомства, успел, как он чувствовал, установиться у него с Ириной.
На столе тем временем появились высокий белый хлеб домашней выпечки, свиная колбаса, нарезанная большими кусками, малосольные огурцы, поздние буроватые помидоры и бутылка "Московской".
Мазин покачал головой. Но Ирина и себе налила, как и ему, полную стопку, хотя выпила не всю, а половину только. Вытерла губы краем фартука и сказала серьезно:
— Не пойму я все-таки, что вы от меня хотите узнать.
И Мазин видел, что женщина эта из тех, которые живут в ясном, определенном мире, и она должна знать, что же от нее требуется.
Он закусил хрустящим, очень вкусным огурцом и ответил:
— Антон погиб. Скорее всего — это несчастный случай. Но обстоятельства смерти до конца не ясны. Можно предполагать и самоубийство, и даже худшее — насильственную смерть. И чтобы узнать правду, мне необходимо знать побольше о самом Тихомирове: каким был он человеком, на что был способен. Это может приоткрыть дверцу в пока неизвестное… Поэтому расскажите о нем то, что знаете, что запомнилось, что за человек он был, по-вашему. Если вам не тяжело все это.
— Тяжело, конечно. Это ж моя жизнь… неудачная, как видите. Да сейчас уж чего говорить. Не зря ж вы сюда ехали…
Она сложила руки на коленях:
— Наверно, хорошо его я никогда не понимала, иначе не получилось бы этой нашей ошибки. Был он человеком, ну, как вам сказать, умным, но самоуверенным. Особенно самоуверенным. Если что сделал — все. Прав — и только. Не помню я, чтоб он себя хоть раз виноватым признал. Очень был упрямый. Группа его прорабатывает, стыдит, а он сидит молчит, в окно смотрит: дескать, слыхал я все это десять раз. Никто его перевоспитать не мог. И я тоже… не смогла, запуталась только. Все с этого и началось. Дали мне поручение общественное — отвечать за него. Смешно, конечно. Теперь-то я понимаю, что так просто человека не переделаешь, а тогда, что? Поручили — взялась.
Он в свитере мохнатом ходил и всегда непричесанный. Надо мной посмеивался:
— Составь, Ирка, график моей перековки с точными сроками, чтоб мне ориентироваться по нему. А то еще раньше времени исправлюсь.
Потом опять:
— Не составила?
И сам притащил лист ватмана: на нем оси, координаты, цифры, все дурачина разная. Я прихожу в общежитие: график на стенке висит, разноцветными карандашами расчерчен. Девчата смеются:
— Это Антон притащил и повесил. Вот умора!
А мне хоть плачь. Говорю ему:
— Почему ты несознательный такой? Ведь всю группу подводишь!
А он:
— Чем это я ее подвожу, группу? Внушили себе чепуху такую! Ну, скажи, пожалуйста, от того, что я не подготовился к семинару, тебе лично чем плохо?
— Да ведь мне тебя поручили.
— А ты б отказалась — и все дело. Сама себе обузу на шею повесила, а я виноват? Человек должен жить так, как он устроен, а не так, как Анька Ситникова — это комсорг наш — ему указывает. Может, ей и выгодно, чтоб я был образцовый, ее тогда в комитет выберут, а мне-то ее карьера на что? И при чем тут группа?
Я ему возражала, конечно:
— Набекрень у тебя мозги, Антон. Если про группу не понимаешь, так хоть бы о себе подумал. Зачем учишься-то? Ведь лентяй ты!
— Нет, — говорит, — я не лентяй. То, что мне нравится, я учу. А что Лысенко — великий ученый, в это я никогда не поверю.
— Да ведь академик он! Это, что же, случайно, по-твоему?
— Темная ты, Ирина, и наивная. Ничего не понимаешь!
Это у него любимое словечко — темная! Если чего доказать не может, махнет рукой и скажет: "Темнота!"
Вот так смеялся, смеялся, а перед зачетом приходит и, как бы шутя, говорит:
— Хочешь, Ирка, план по моему воспитанию выполнить?
— Чего это ты?
— Дай конспектик почитать. А то у меня своего, знаешь, нету, крысы в общежитии съели.
Думаю, пусть уж лучше по моему выучит, чем совсем не учит. Дала. Взял он и удивился вроде.
— А я думал, не дашь. Значит, душа в тебе есть. Не все потеряно.
И говорит так не то в шутку, не то всерьез.
Сдал, а после зачета остановил меня в коридоре, в руках билеты в кино крутит, синенькие такие.
— Ты знаешь, Ирочка, что добрые дела должны вознаграждаться? Вот я билетики взял на очень интересное кино.
— Не нужно мне, — говорю, — твоих билетиков.
— Что, стесняешься со мной пойти? Боишься, что Анька не одобрит?
— Ничего я не боюсь!
И пошла…
— Да вы что ж это не едите? — вдруг заметила она пустую тарелку у Мазина. — Сейчас я яишню поджарю.
— Не стоит. Я сыт.
— Соловья баснями не кормят!
Ирина вышла на кухню. Вскоре оттуда потянуло жареным салом.
— Вот так все и началось, — сказала она, ставя сковородку с глазуньей перед Мазиным. — То общественное поручение, то шуточки-прибауточки, а вышло все серьезно и тяжко. Совсем мы друг друга не понимали, каждый хотел другого в свою веру обратить, да разве ж так получится? Я все думала, что изменится он, станет, как все. Он даже и начал вроде меняться. Посерьезнел. В группе-то шутил, а со мной больше всерьез. К нам все хорошо относились. Его тоже любили, хоть и прорабатывали. Он же умница был… Не сразу я решилась за него замуж выйти. Дружили мы долго. Вел он себя хорошо, не приставал зря. Всегда в читалку зайдет, проводит до общежития. На лекциях рядом садился. А вот конспектов никогда не писал. Нерационально двойную работу делать, говорил.