Бунтарь (ЛП)

— Не собственными. По крайней мере, не в ближайшие полтора месяца. — уточнил доктор Дэнсон.

— К чёрту, Билл! Я не могу оставить Легион на полтора месяца!

— Руке нужен покой, — увещевал его Дэнсон. — Покой и соответствующий уход. В противном случае неизбежна гангрена. А гангрена, Вашингтон, — это смерть.

К орудийному грому примешался винтовочный треск, — это виргинцы Джексона здоровались с врагом. На плоском гребне у дома Генри завязался бой. Пехота федералов, в рядах которой батареи южан пробивали кровавые бреши, обошли пушки с боков, вынудив отступить. Артиллеристы северян спешно устанавливали орудия, чтобы вести по пушкам конфедератов фланговый огонь. Грунт вокруг батареи капитана Имбодена, законника, ставшего артиллеристом, был изрыт вражескими снарядами так, будто здесь поработала сотня зверски голодных свиней в надежде полакомиться трюфелями. Большая часть картечи глубоко зарывалась в землю, взрываясь там без вреда для пушкарей-южан. Большая часть, но не все. Один из зарядных ящиков взорвался от прямого попадания, да наводчик соседнего орудия получил в живот осколок жестяного контейнера. Многих артиллеристов сняли застрельщики северян. Капитан Имбоден сам встал к орудию, наравне с рядовыми заряжал картечь с ядрами, дёргал шнур, сея смерть в надвигающихся шеренгах синей пехоты.

В клубах дыма плыли знамёна. Звёзды и полосы теснили конфедератские три полоски. Теснили, пока Томас Джексон, бережно спрятавший Библию в седельную суму, не решил, что пора остановиться. И флаг остановился. Остановился там, где люди Джексона, стоя насмерть в дыму, с удивлением убеждались в том, что изматывающая муштра не прошла даром. Благодаря ей среди воя картечи и свиста пуль, среди воплей раненых и стонов умирающих, среди ужасов растрощенной плоти они методично скусывали картузы, заряжали, одевали капсюли, целились, стреляли. Сражались. Страх сковывал тело, но выучка превозмогала страх, а тот, кому они были обязаны этой выучкой, благосклонно качал бородой, и они стояли, как каменная стена, перегородившая гребень.

Каменная стена, о которую, словно об волнорез, разбивались одна за одной волны атакующих.

Это было неправильно. Виргинцев Джексона, как и прочих южан, должно было унести, как песчинки, синее море наступающих северян. Ведь битва была южанами проиграна. Но виргинцы этого не знали, и сражались, и даже продвигались помалу вперёд. И страх уходил, свивая гнездо в сердцах северян, терявшихся, не знающих, как им сокрушить каменную стену. А южане шаг за шагом отвоёвывали землю, покрытую обожжённой тысячами пыжей травой. Федералы оглядывались, выискивая взглядом подкрепления.

Подкрепления шли к северянам. И к южанам тоже. Борегар, наконец, понял, что его план постигла участь всех планов, ибо план и жизнь — вещи разные, а потому торопливо перебрасывал к холму Генри свежие части с правого крыла. Его оппонент генерал Макдауэлл, раздражённый ослиным упрямством южан, не желающих признать его очевидной победы, посылал на холм полк за полком на поживу картечи капитана Имбодена, а также «Матфея», «Марка», «Луки», «Иоанна» вкупе с пулями стрелков Томаса Джексона.

Настоящее сражение, которое северяне считали выигранным, только началось.

Началось, потому что минул час манёвров, обходов и фланговых атак, настала пора драки лоб в лоб. На гребне не было естественных укрытий. Ни деревьев, ни бугров, ни канав. Он представлял собой ровную площадку, где правила смерть. Люди заряжали и стреляли, падали и умирали, богохульствовали и умирали, а на смену им в объятия смерти торопились новые. Уроженцы Нью-Йорка и Нью-Хэмпшира, Мэйна и Вермонта, Коннектикута и Массачусетса палили по уроженцам Миссисипи и Виргинии, Джорджии и обеих Каролин, Мэриленда и Теннеси. Раненые корчились, убитые валились, ряды смыкались, полки таяли, а ружья выбрасывали клубы дыма под яркими знамёнами. Северяне не могли отступиться, ибо только эта горстка южан отделяла их от победы, от захвата Ричмонда, после которого Конфедерация лопнет, как гнилая тыква. Южане отступить не могли, потому что только чувствительное кровопускание могло удержать проклятых северян от нового вторжения на священную суверенную землю Юга.

И люди, исполненные решимости победить, истребляли друг друга под яркими знамёнами, трепыхавшимися от шальных пуль, не от ветра. Истребляли, не в силах превозмочь. Шанс на победу был бы у той из сторон, чьи пушки смогли бы привести к молчанию вражеские. Орудия и тех, и других стояли открыто: ни окопов, ни габионов, ибо никто из генералов не собирался драться на голом гребне холма Генри. Обслугу пушек ничто не защищало от ружейного огня, а отвести батареи, чтобы палить с безопасной дистанции, было некуда. Крохотным был пятачок на вершине, крохотным. Пехота бросалась в атаки на пушки, но её косила неумолимая картечь и безжалостная шрапнель. Когда солнце достигло зенита, виргинский полк, одетый в синие мундиры из трофейного сукна, поспел в помощь обороняющимся на левый фланг. Виргинцам поставили задачу: заставить замолчать батарею северян. И они пошли. Их форма была синей, а красно-бело-синий флаг Конфедерации в задымленном неподвижном воздухе ничем не отличался от красно-бело-синего флага Союза. Артиллеристы Севера, раздевшиеся до мокрых жилетов, с чёрными лицами, на которых пот прочертил белые полоски, с руками в ожогах от горячего металла орудий, приветствовали виргинцев дружескими криками и махали им, приняв за свою пехоту, посланную прикрыть батарею с фронта.

Выйдя во фланг и приблизившись на дистанцию пистолетного выстрела, виргинцы остановились.

— Цельсь!

Приклады легли к обтянутым синим сукном плечам. Артиллеристы поняли ошибку, но было поздно, развернуть орудия они не успевали.

— Пли!

Цепь огней проклюнулась сквозь рваную завесу дыма. Сотни пуль простучали по стволам пушек, глухо впились в дерево передков и лафетов, отозвались стонами в плоти людей и лошадей. Сорок девять из пятидесяти батарейных коней погибли, немногие пережившие залп артиллеристы кинулись наутёк. Виргинцы двинулись на батарею с ножами и штыками наголо.

— Поворачивай пушки! Шевелись!

— В атаку!

Северяне контратаковали. Пушки отбили обратно, только поздно: орудийная обслуга погибла или разбежалась. Одна батарея замолчала, на других из-за огня застрельщиков оставалось всё меньше артиллеристов.

Конфедераты теснили противника, и, в надежде исправить этот непорядок, командование северян направляло в мясорубку на холме Генри новое и новое пушечное мясо.

Туда же держал путь и Джеймс Старбак. Он ехал не за трофеями, которые его генерал мог бы положить к ногам президента. Он ехал выяснить, что же творится в этом задымленном аду. «Выясни, Старбак! — приказал ему Ирвин Макдауэлл, — Выясни и доложи!» Бригадный генерал послал с тем же поручением ещё шестерых офицеров, поехать самому у него и мысли не возникло. Откровенно говоря, от порученцев он хотел не анализа ситуации, а хороших новостей. Он хотел, чтобы адъютанты вернулись и успокоили его: всё в порядке, мы побеждаем.

По изрытому картечью склону лошадь привезла Старбака в тыл свежего нью-йоркского полка, марширующего с примкнутыми штыками в атаку на еле видимые в дыму ряды вражеских солдат. Дым расцветился линией сполохов. Их было много. Джеймсу показалось, что залп дала вся армия конфедератов.

Нью-йоркцы замешкались. С боков по ним пальнули соседние линии южан. Нью-йоркцы шатнулись назад, оставляя умирающих и убитых. Их боевой дух был высок. Джеймс видел взлетающие вверх руки с шомполами, — нью-йоркцы готовились отплатить врагу той же свинцовой монетой. Но полк пошёл в атаку один, его фланги были открыты, и частые залпы южан просто выкашивали его. Джеймс хотел крикнуть, подбодрить храбрых нью-йоркцев, да в горле было сухо, и крик вышел хриплым и невнятным.

Под лошадью Джеймса что-то грохнуло. Мир вокруг содрогнулся. Заряд картечи в секунду выпотрошил животное, и Джеймс, оглушённый, с помрачившимся на миг сознанием, вдруг очутился в расползающейся груде внутренностей, копыт, мяса и крови. Он встал на карачки. Под коленями и локтями что-то мерзко хлюпнуло. Нос и рот забило вонью из лопнувших кишок. Джеймса вывернуло. Он подскочил, поскользнулся, упал, вновь встал и, обезумев от ужаса с отвращением, ринулся к замеченному крем глаза деревянному домику в самом центре боевых порядков северян. Домик в то мгновение казался ему надёжнейшим укрытием от всего на свете, но, подбежав ближе, он увидел, что хижина жестоко истерзана картечью с пулями. Приходя в себя, он привалился к кладовке-холодку. В ушах звенело. Сквозь звон Джеймс слышал доносящиеся из хижины женские рыдания. Сбоку на капитана кто-то смотрел. Джеймс повернул голову и встретился с мёртвым взглядом сидящего у кладовки висконсинца. Макушка у солдата была снесена картечью, виднелся мозг. Капитан отшатнулся и побрёл прочь, к ближайшему полку пехоты. Массачусетцы. Земляки. Подойдя к знамёнам, обратил внимание на уложенных за стягами нескольких убитых. Один из знаменосцев осел, сражённый пулей. Для вражеских стрелков бойцы со знамёнами были, как приглашение к выстрелу. Тем не менее, едва убитый знаменосец рухнул, его место у флага занял новый боец.