Страница 12 из 115
Попыхивая трубкой, стоял он перед окном, прищурив глаза и наклонив голову, словно для тарана, между тем как Ютта бесшумно вышла из темного угла и, обнажив в улыбке крепкие резцы, снова предстала перед недоуменным взором Адди.
Но тут раздался смех моей сестрицы. Хильке размахивала в воздухе листом бумаги. Незаметно для художника она вытащила этот лист из-под папки на его рабочем столе.
— Чего ты? — спросил я.
— Поди-ка сюда, Зигги, поди сюда! — Она поглядела на лист и снова засмеялась.
— Ну, чего тебе? — спросил я, на что она, разглаживая лист рукой:
— Узнаешь?
— Чайки, — сказал я, — обыкновенные моевки. — Мне поначалу бросились в глаза только птицы: штурмующая чайка, сидящая на яйцах и третья — патрулирующая в воздухе, и, только вглядевшись, я увидел, что каждая чайка была в полицейской фуражке и с эмблемой орла на лопатке, но этим дело не ограничивалось: все три чайки походили на отца, у каждой была та же длинная сонная физиономия ругбюльского полицейского, а на их трехпалых ножках красовались крошечные башмачки с крагами, точь-в-точь как у отца.
— Положи лист в папку, — сказал художник нерешительно, но Хильке и слышать об этом не хотела.
— Подари его мне, пожалуйста, ну что тебе стоит! — заклянчила она, а художник снова:
— Говорят тебе, положи рисунок в папку!
Хильке уже свернула лист, как он выхватил его и сунул в папку.
— Об этом и речи быть не может, он мне еще самому нужен, — сказал художник, притянул папку к себе и прикрыл ее картонкой с пустыми тюбиками.
— Как называется этот лист? — спросила Хильке.
— Еще не знаю, — сказал художник, — может, «Мартышки обыкновенные на дежурстве», я еще не решил.
— Ну, нет так нет, — столь же решительно отступила Хильке. — А что бы тебе не нарисовать меня? Помнишь, ты обещал, а еще лучше, нас с Адди вместе? — И моя сестрица, схватив своего нареченного за локоть, с присущей ей энергией подтащила его к художнику. Этот жест мог означать только одно: «С ним у тебя хлопот не будет, не то что с другими мужчинами, так что давай действуй!»
— Ничего на выйдет, — сказал художник.
— Почему не выйдет? — спросила сестра, а художник:
— Я обжегся.
— Правда, обжегся? — спросила сестра, а художник:
— И надолго.
Гроза уже достигла полуострова, и мне бы следовало, как водится, описать вспышки молнии и все разновидности грома, сиротливую затерянность кабины у подножия дюны, я мог бы рассказать, как под натиском ветра стонут стропила, потрескивают половицы и на окне осыпается замазка: ведь грозы, рождающиеся в море, у нас частое явление.
Но в моей памяти сохранилась не столько гроза, сколько заявление сестрицы, что по этой кабине давно уж не гуляла метла или рука заботливой хозяйки; она установила это при вспышках молний, и в том, что никому бы не задалось, преуспела Хильке: она углядела далеко запрятанную жесткую щетку и, никого не спросясь, скинула плащ, отодвинула табуретки и давай подметать. Действуя планомерно, она собрала песок в угол, согнала нас к рабочему столу и начала с порога. Табуретки она составила друг на друга, перебрала все на этажерках, надраила запущенную спиртовку. С неторопливым усердием вертелась она по комнате, чересчур тесной для ее деловитости, и все не решалась расставить табуретки по местам, ибо это значило бы поставить точку.
А Ютта? Ютта забралась с ногами на топчан и, показывая в улыбке ослепительные зубы, глаз не сводила с Адди, а тот растерянно позволял перегонять себя с места на место. Он и рад бы свое слово сказать, а всего охотнее, думается, наступил бы на мелькающую щетку, да еще притопнул бы ногой, однако предпочел молчать и покорно подчинялся распоряжениям Хильке.
Я отчетливо помню, как он вздрогнул от испуга, когда снаружи постучали, когда в шум и грохотанье грозы вторглись эти гулкие удары; мы растерянно переглянулись, не решаясь открыть, и, хоть у самого порога стоял Адди, засов в конце концов отодвинул художник. А как только он выпустил ручку, ветер шваркнул дверью о стену кабины.
На сером фоне песчаных дюн, в треплющейся по ветру накидке, освещенный зигзагами молний, перебегающими по его лицу, застыл перед входом отец, показавшийся мне в тот миг осанистой нечистью, этаким неуклюжим порождением дождя; мы напрасно гадали, что его сюда привело, ибо входить он не собирался и только значительно молчал, должно быть забавляясь нашим испугом и тревогой, и вдруг беззвучным голосом произнес:
— Зигги!
— Здесь! — отозвался я и бросился к нему со всех ног, а он, высунув руку из накидки, схватил меня за кисть и потащил наружу, а затем без слов повернулся и поволок на дамбу под проливным дождем.
Ни упреков. Ни угроз. Я слышал только его посапывание и чувствовал железную хватку руки, злобно сжимавшей мне кисть, когда мы, спотыкаясь, пробирались через дюны и поднимались на дамбу, где лежал его служебный велосипед. Отец за все время ни слова не произнес, а я не смел ничего сказать, так как страх, опережая события, подсказывал мне, что предстоит; слова бы ничего не изменили, а потому я, скорчившись, сидел на раме, цепляясь за нее изо всех сил, тогда как он, протащив велосипед вперед, сел и умудрился, ни разу не слезая, проехать под грозой всю дамбу. Я знаю, чего это ему стоило, каких сил и какого внимания. Я слышал, как он сопит и задыхается над моим ухом, слышал, как он кряхтит, борясь с сильными порывами ветра. Хоть бы он выбранил меня! Хоть бы, вытащив из кабины, отвесил мне изрядную плюху, мне и то было бы легче и я смирился бы с терзавшим меня страхом. Но отец молчал как убитый, он казнил меня своим молчанием, которое возвещало неизбежную кару. Таково было его обыкновение — уведомлять обо всем наперед, все заранее предуказывать, он не признавал сюрпризов и, когда ему по должности полагалось «принять меры», редко делал это без предупреждения: «Внимание! Я принимаю меры!»
Итак, мы молча ехали по дамбе и по кирпичной дорожке к дому. У крыльца он дал мне соскочить и движением указательного пальца повелел отвести велосипед в сарай, а как только я вернулся, снова схватил за руку и поволок в дом. Сбросив на ходу накидку и избегая встречаться со мной взглядом, словно опасаясь, как бы его собранное в кулак огорчение или ярость не разрядились раньше времени, он последовал за мной наверх, где уже горел свет.
С тех пор как моего старшего брата Клааса забрали как самострела, я жил в нашей комнате один; мне принадлежали эти стены и подоконник, а также раздвижной стол, накрытый голубой полотняной морской картой, где разыгрывались самые рискованные сражения, у меня был даже ключ, я мог запирать свою комнату. Теперь в ней горел свет, свет выбивался из щелей, и я уже догадывался, кто там стоит подле шкафа, вытянувшись во весь рост, с тугим суровым шиньоном на затылке, грозно кривя губы; я видел мать сквозь запертую дверь в ее надменном оцепенении, и, когда отец открыл дверь, я, ничему не удивляясь, застыл на пороге.
Отец втолкнул меня в комнату. Он выжидательно поглядел на Гудрун, которая не шевелясь смотрела на меня откуда-то издалека. Он долго ждал, пока не решился произнести:
— Вот он! — а потом, всем своим видом являя крайнее усердие, прошел через комнату, вопросительно поглядел на мать, вытащил из-под кровати палку, снова вопросительно глянул на мать и, вернувшись ко мне, приказал: — Скинь штаны!
Я знал, что это последует, но не стал предупреждать события, а тут снял штаны, подал ему и смотрел, как он тщательно разглаживает рукой мокрую тряпицу до того, как положить на стол, и все еще не нагнулся, дожидаясь приказа «Нагнись!», а потом уперся ладонями в трясущиеся ляжки и мгновенно выпрямился, еще до того как на меня обрушился первый удар.
С осуждающим и даже удивленным видом опустил он палку, искательно посмотрел на мать, словно извиняясь за мое малодушие, но она и тут не шелохнулась. Палка снова взлетела в воздух, я нагнулся, подобрал голый зад и, сцепив зубы, искоса глянул на мать, но снова с молниеносной быстротой увернулся от удара. Сделав два шага для разминки, слегка потер зад и снова нагнулся под занесенной палкой. На сей раз я твердо решил вынести удар, но еще до того, как палка, жужжа, опустилась, гвозди на полу ожили, раки вцепились мне в подколенки, альбатрос рубанул меня по затылку — тут уж ничего не поделаешь: я рухнул на колени и заревел.