Генерал Алексеев

Да, действительно, можно отметить недостаток инициативы у Алексеева в его взаимоотношениях с Государем (к сожалению, подчас характерной для генерала в критических ситуациях). Михаил Васильевич не мог и не стал требовать от Главкома решительных действий но «наведению порядка в стране».

Проявлялась, по существу, установившаяся для всего периода 1915—1916 гг. субординационная зависимость, при которой Начальник штаба, «фактический руководитель» боевых действий, лишь советует Государю, информирует его о положении дел, подсказывает, но, никоим образом не диктует и не настаивает на принятии конкретных решений. Это вполне объяснялось не только тем обстоятельством, что Николай II был Главнокомандующим, а Алексеев — его формальным подчиненным и фактическим помощником. Очень верно заметил позже эту психологическую особенность характера Наштаверха Лукомский в переписке с Деникиным по поводу издания первого тома «Очерков русской смуты»: «Начавшиеся в Петрограде события должны были его (Алексеева. — В.Ц.) побудить, определенно заставить Государя с места дать ответственное министерство и затем принять решительные меры для подавления “Петроградского действа”. И он это сделать не мог, но… что ему помешало?» Ответ Деникина был краток и точен: «Вы упрекаете Алексеева за то, что он якобы мог сделать, но не сделал: заставить Государя пойти на реформы и подавить “Петроградское действо”? Нет, не мог — по слабости своего характера и по неустойчивости Государева характера». Еще раньше эта же черта характера Михаила Васильевича обозначалась Лемке (правда, по другому поводу) как порочное следование «ложной теории уступок в малом (если это именно малое), чтобы одерживать победы в большом, чего, конечно, никогда на практике не будет»{57}.

Именно эта, сущностная, черта — «непредрешенчество» в принятии принципиальных военно-политических решений, выходящих за рамки прав и полномочий, неукоснительное следование указаниям своего начальника — определяла поведение Михаила Васильевича. Обладай Алексеев более сильной волей, большей степенью влияния на Государя, стремлением не только фактически, но даже и формально (если речь идет о критических ситуациях) брать ответственность на себя, возможно, ему удалось бы склонить Николая II к заблаговременному принятию указа об «ответственном министерстве», и (что представляется наиболее важным) убедить не оставлять Ставку в столь критические для фронта и тыла дни.

Нужно учитывать и то, что психологически Михаил Васильевич не был готов к принятию на себя всей полноты управления войсками и контактов с генералами. Всю свою многолетнюю службу он провел в убеждении, что неуместная инициатива в обход иерархии чинов и званий наказуема, вредна и опасна, что армия основана на четкой субординации и дисциплине — в повиновении, в послушании нижестоящих перед вышестоящими. Поэтому последнее слово нужно было ожидать от самого Императора.

Позднее, в период формирования Белого движения, Алексеев всячески стремился от этого недостатка решительности избавиться, но в те критические для России дни многое было иным. Это, однако, никоим образом не свидетельствует о сознательной, заранее готовившейся «измене» высшего генералитета своему Главкому, о «низменной», «предательской сущности» генерала Алексеева, его «подлой» причастности к некоему «генеральскому путчу», «заговору» и т.п., как порой представляется в произведениях эмигрантской и современной российской исторической публицистики.

Ко 2 марта перспективы силового «подавления Петроградского действа» представлялись исчерпанными, но сохранялись надежды на возможность политических уступок, пойдя на которые, очевидно, можно было бы сохранить стабильность фронта и тыла. Здесь главным становился вопрос о пределах этих «уступок». Ни для кого в высшем военном руководстве не было сомнений в том, что введение «ответственного министерства», — правительства, зависимого от парламента, — самым существенным образом изменит сложившуюся, «третьеиюньскую» систему управления, т.н. «Думскую монархию». И еще более эта новая модель власти отличалась бы от той, самодержавной, Богом данной власти, которой присягал Государь Император при вступлении на престол. Конечно, монархический строй сохранялся бы, но, как уже отмечалось, фактически произошла бы «жертва монархом» ради «сохранения монархии», да и монархии «ограниченной». Как точно замечал об этом генерал Дитерихс, «диктуемые формы (правления) не соответствовали духу Помазанника».

Насколько это было приемлемо для самого Николая II — сложно сказать. Но для Алексеева было очевидно, что новый глава государства будет более подходящим для управления изменившейся системой власти. Да и должность Верховного Главнокомандующего, по мнению многих военных, больше подходила к харизматической фигуре Великого князя Николая Николаевича. Ведь даже в упомянутой выше «верноподданнической» телеграмме графа Келлера говорилось об «удовлетворении», с которым чины корпуса встретили известие, что Императору «благоугодно было переменить образ управления нашим Отечеством и дать России ответственное министерство», а новость о «возвращении к нам… нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича» вообще была бы встречена «с великой радостью».

И все же ни в коем случае нельзя забывать самого главного в тех событиях почти 100-летней давности… Несмотря на все политические споры, проекты и предположения, оставалось та единственная, главная, важнейшая цель, ради которой можно и должно было идти на любые политические уступки: победа в Великой войне, победа жизненно важная для России, для фронта и тыла, для политиков и военных, для всего народа. Затянувшуюся, тяжелую войну нужно было заканчивать. Но заканчивать не «сепаратным» или «похабным» миром, а только победой, достижением тех целей, ради которых на фронте погибали сотни тысяч солдат и офицеров. Каждый, пусть и незначительный, на первый взгляд, успех на фронте, каждый километр отвоеванной у врага земли, каждая смерть в бою — приближали час победы. Алексеев и Николай II одинаково понимали это. Об этом Алексеев говорил в своих телеграммах и к Главнокомандующим армиями фронтов, и к самому Верховному. Для него интересы России, результаты столь важной, столь ожидаемой победы в тяжелейшей войне — гораздо важнее, выше обретения той или иной формы политического устройства.

Это прекрасно понимал и сам Государь Император. «Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения Родимой Матушки-России» — эти слова ответа Николая II на запрос об отречении лучше всего остального объясняли причины им “принятого решения”. По воспоминаниям Борисова, “в глубине своей души великий, но несчастный Царь допускал разделение понятия “измена”: на “измену Царю” и на “измену России”, — и, очевидно, склонялся “измену России” считать преступнее “измены Царю”. Великодушный Царь избавил своих верноподданных от всякого подозрения в “измене Царю” тем, что поспешил отречься от Престола и тем освободил их от данной ими присяги».

В изменяющихся условиях военного и гражданского управления Алексеев стремился к максимально возможному сохранению преемственности власти, к недопущению скоропалительных, непродуманных перемен. Борисов отмечал: «Сознавая, насколько отречение Царя может тяжело повлиять на армию, Алексеев стремился, чтобы Николай II, перестав быть Царем, все же некоторое время оставался бы Верховным Главнокомандующим и этим как бы примирил раздоры в армии… По плану Алексеева, через некоторое время Государя должен был сменить прибывший с Кавказа Великий князь Николай Николаевич».

По оценке контр-адмирала Бубнова, Верховное командование несомненно знало о росте революционных настроений в столице, однако предпринятых контрмер оказалось явно недостаточно. «Возможно было бы еще спасти положение принятием энергичных мер в самые первые дни революционного движения, т.е. 25 и 26 февраля. Но для этого Верховное командование и главнокомандование Северо-Западного фронта должны были находиться в руках прозорливых, смелых и решительных боевых начальников, каковыми ни генерал Алексеев, ни тем более генерал Рузский не являлись». Алексеев, по мнению Бубнова, не согласился с доводами о необходимости вывода из Петрограда на фронт многочисленных запасных частей Гвардии и на их замену строевыми гвардейскими частями с фронта. «Возможно, — отмечал Бубнов, — такая непредусмотрительность генерала Алексеева… обусловливалась тем, что он с отвращением относился ко всем вопросам, связанным с внутренней политикой и предпочитал искать решений в “чистой” сфере знакомого ему дела — на фронте.