Призраки Гойи

Осталось только выбрать подходящее место, подготовить палитру, отложить на другой день текущие дела, и Гойя принимается за работу. Прежде всего он долго всматривается в лицо инквизитора, обводит взглядом его очертания, глядит ему прямо в глаза, как бы стараясь отыскать за внешними формами чувство и, может быть, душу. Фактически художник никогда не разговаривает за работой и не распространяется о своих творческих замыслах. Чаще всего он называет себя ремесленником, стремящимся хорошо делать свою работу, и говорит: «Я пытаюсь разглядеть абрис щек, линию лба, пропорцию носа, точный цвет глаз, а также отражающиеся в них световые точки. И делаю всё возможное, чтобы изобразить это так, как вижу».

Когда Гойя берет в руки угольный карандаш, а вслед за этим кисти, он замолкает. Это вошло у него в привычку. У художника угрюмый взгляд, широко раскрытые глаза, насупленные брови и немного недовольный вид. Похоже, известность не наделила его высокомерным отношением к критикам, не придала ему апломба и уверенности в себе.

Гойя работает. Лоренсо неподвижно сидит в указанном месте. Только его живые любопытные глаза бегают по комнате, перескакивая с предмета на предмет.

Взгляд монаха падает на портрет Инес Бильбатуа. Как и девушка десятью днями раньше, он спрашивает, можно ли ему говорить.

— Да, — отвечает Гойя, — но как можно меньше.

— Мне знакомо это лицо.

— Какое?

— Вон той девушки. Я ее знаю. Где же я ее видел?

— Не знаю, — неохотно говорит Гойя. — Портрет еще не совсем закончен.

Чуть позже Лоренсо, не в силах оторвать взгляда от портрета Инес, снова прерывает молчание:

— Она похожа на одного из ваших ангелов. Сарагосского или какого-либо другого.

— Да, это так, — тихо отвечает Гойя, не оборачиваясь. — Наверно, она похожа на ангела.

— Она вам раньше позировала?

— Нет. Я пишу ее в первый раз.

Гойя выдерживает довольно долгую паузу, всецело поглощенный контурами лица натурщика, первыми мазками серого цвета и светлой охры. Подбирая оттенки, он стремится передать саму структуру кожи, шероховатой, плохо выбритой кожи, на которой нет и следа пудры. На портрете пока не видно ни одной черты лица Лоренсо.

После короткой паузы, когда в мастерской слышатся лишь посторонние шумы — металлическое поскрипывание печатного станка, а также звуки, издаваемые помощником Гойи, чистящим отложенную мэтром палитру, и зевающей собакой — доминиканец нарушает молчание и спрашивает с чистосердечной улыбкой:

— Я — служитель культа, простите меня за наивный вопрос, но как вы, художники, обходитесь со своими моделями? Особенно когда это женщины?

— Кто как может, — отвечает Гойя.

— Что это значит?

— Спросите лучше у самих художников, когда они придут к вам исповедоваться.

— Ни один художник еще не приходил ко мне на исповедь. К тому же я очень редко исповедую. Мы предоставляем сие занятие приходским священникам. Все эти женщины, вы видите их так близко, когда они приходят к вам, просите ли вы их показать свои ноги, грудь?

— В основном они сами это предлагают.

— А как поступают художники в Италии, когда им надо нарисовать Богиню, скажем, Венеру или даже Сусанну в купальне? Как это происходит? Женщины раздеваются перед художником?

— Непременно.

— Такое случается даже в Испании. Веласкес, похоже, нарисовал совершенно обнаженную женщину. Говорят, эта картина сейчас в коллекции Годоя. Вы ее видели?

— Нет.

— Кажется, у нее голая спина, и она смотрится в зеркало. Что же делают в таких случаях? Художник и женщина уединяются?

— Часто голова принадлежит одной, а зад — другой.

— Неужели?

— Бывает.

— И всё же это, наверное, создает особую интимность…

Гойя, которому не нравится данный разговор (все расспрашивают его о подобных вещах, но в устах инквизитора любые намеки кажутся угрожающими), осведомляется у доминиканца, что тот хочет сказать и что он понимает под словом «интимность».

Лоренсо колеблется, он смущен и не решается ответить. В такие мгновения точно отблеск детства пробегает по его лицу. Монах мысленно возвращается в бесплодную местность, где он вырос, видит знакомые приземистые мрачные дома и знакомых женщин, которые уже в молодости одеваются в черное, как бы отгораживаясь от окружающего мира, и открывают дневному свету только лица и кисти рук.

Что они скрывают? Какое-либо сокровище? Или позор?

Лоренсо дает понять, что всё же странно оставаться часами с глазу на глаз с молодой женщиной, которая не должна ни шевелиться, ни говорить; невозможно понять, то ли это наигранная наивность монаха, то ли простодушие поистине является неотъемлемой частью его натуры…

— Мы не остаемся с глазу на глаз, — возражает Гойя. — Мои помощники всегда со мной.

— Всегда?

— Конечно. Они мне нужны. Постоянно. Если бы мне приходилось всё делать самому…

— Они с вами, даже когда женщина голая?

— Я никогда не писал голых женщин.

— А если бы вас попросили, вы бы это сделали?

Гойя опускает палитру и смотрит на Лоренсо с недоумением, как бы не узнавая этого человека, как бы заново открывая его для себя. Не собирается же доминиканец предложить ему написать обнаженную женщину. Немыслимо. В таком случае к чему эта настойчивость? Может быть, это завуалированный допрос? Уж не донес ли кто на художника ищейкам инквизиции? Или же монах, вернувшийся из заснеженной глуши, поистине одержим образами, о которых он твердит?

Гойя отвечает, дабы положить конец разговору, который озадачивает и даже слегка пугает его, что эту девушку зовут Инес Бильбатуа и что она — дочь одного из его хороших друзей, который заказал портрет по случаю ее дня рождения.

— А если бы она не была таковой?

— Что?

— Если бы она не была дочерью друга?

Задавая этот последний вопрос, Лоренсо, до сих пор державший руки по швам, скрестил их на груди. Гойя усмотрел в этом жесте вовремя подвернувшийся случай. Прекрасный повод, чтобы перевести разговор на другую тему. Он спрашивает, не желает ли доминиканец, чтобы на портрете были изображены его руки, чтобы художник написал их.

Лоренсо, как видно, несколько озадачен этим вопросом. Пусть Гойя решает сам, говорит он. Он скрестил руки машинально. Если художник хочет их нарисовать, это его право.

— Я спрашиваю вас об этом, — отвечает Гойя, — потому что руки очень трудно писать. В таких случаях я беру за работу дороже.

— Намного дороже?

Ненадолго задумавшись, художник называет цену за портрет без рук, а также цену за портрет с одной рукой и с двумя руками.

Лоренсо опускает руки и прячет их в складках своей сутаны, остановив выбор на наименьшей цене. Он замолкает и принимает прежнюю позу. Гойя продолжает смотреть на монаха, бросая на него короткие пристальные взгляды. Порой его рука застывает в воздухе, и кисть даже не прикасается к полотну, словно глаза придирчиво сличают то, что они только что видели.

Инквизитору не по себе от молчания, в которое снова погрузился художник. Этот монах не умеет сидеть спокойно, без дела. Он должен постоянно двигаться и говорить. Как ему удалось выдержать три долгие недели в горах, проведенные в созерцании и молитвах?

Гойя что-то слышал о внезапном затворничестве доминиканца, которого часто видели на мадридских улочках, где тот охотно болтал с прохожими. Однако художник остерегается задавать ему какие-либо вопросы по этому поводу. Инквизитора ни о чем не спрашивают.

Лоренсо, напротив, задает еще один вопрос:

— Почему вы согласились написать мой портрет?

— Почему бы и нет? — осторожно отвечает Гойя, не отрывая глаз от полотна.

— Знаете, я не решался вас об этом спросить.

— Почему?

— Вы же знаете, какая слава о вас идет.

— Нет.

— Напротив. Вы прекрасно знаете, что о вас говорят.

— И что же говорят?

— Что вы не благоволите к священникам. Особенно на ваших гравюрах. Я вижу некоторые из них, вон они сохнут. Уверен, что если к ним подойти, то я увижу вещи, от которых может содрогнуться любой благочестивый христианин.