Город чудес

Также он успел понять, что всякое сопротивление бессмысленно, и покорно дал себя увести. Перед тем как покинуть территорию выставки, он оглянулся: за ночь павильоны успели отделать снаружи, и теперь они блестели в лучах солнечного света. Сквозь густые, трепетавшие от дуновения ветра кроны деревьев были видны киоски, статуи, раскладные зонтики и крошечные, похожие на игрушечные купола арабских палаток и ларьков. На Оружейной площади, напротив старинного здания Арсенала, английские инженеры, считавшиеся специалистами экстра-класса и призванные специально для выполнения особо точных работ, проводили испытание Волшебного фонтана. Даже похитители Онофре замерли на несколько мгновений с открытыми от восхищения ртами. Струи, организованные в арки и колонны, меняли форму и цвет без видимого вмешательства человека и без подмешивания краски вручную: все делалось посредством электричества. «Вот такой всегда должна быть моя жизнь – радостной и красочной», – думал Онофре, покорно бредя в неизвестность, может быть, навстречу смерти. «А Эфрен? – спрашивал он себя. – Вытащил из меня столько песет, а теперь, когда я в нем так нуждаюсь, где-то ходит». Онофре не мог знать, что Эфрен преданно шел вслед за ним на некотором расстоянии, пригибаясь к земле и прячась за каждым столбом.

– Полезай! – сказали Онофре, когда они подошли к двухместному экипажу.

Окна были плотно задернуты занавесками, и не было видно, кто сидел внутри, если там вообще кто-нибудь сидел. На козлах курил трубку кучер – человек преклонного возраста, одетый не в ливрею, а в обычную одежду.

– Я сюда не сяду, – проговорил Онофре.

Один из похитителей открыл дверцу экипажа, другой стал бесцеремонно заталкивать его внутрь.

– Заткнись! Живо в карету! – прорычал он.

Онофре подчинился. В экипаже сидел мужчина, лет пятидесяти или около того, узкоплечий, но с наметившимся брюшком, жирным подбородком и впалыми скулами. У него был высокий прямоугольный лоб, увенчанный газончиком еще не седых, за исключением висков, коротко стриженных волос. Бакенбарды отсутствовали – он был тщательно, от уха до уха, выбрит, хотя его лицо украшали густые усы с подвитыми вверх кончиками, которые делали его похожим на французского маршала. Но это был не маршал, а дон Умберт Фига-и-Морера, на кого Онофре будет работать много лет подряд.

В ту пору появление монарха в окружении многочисленной свиты имело как практический, так и чисто символический смысл, причем последний перевешивал: будучи помазанником Божьим и его представителем на земле, король потерял бы престиж в глазах подданных, если бы попытался самостоятельно выполнить хотя бы одно действие, даже такое незначительное, как, например, поднести ложку ко рту. Другая причина наличия многочисленной свиты: испанские короли с незапамятных времен не отлучали от своей особы ни одного подданного, который когда-либо, пусть мимолетно, находился у них в услужении, и любая из услуг, оказанная королевскому дому, влекла за собой пожизненную должность. Имели место случаи, когда монархи, находясь уже в преклонном возрасте, отправлялись на войну в сопровождении старой кормилицы и целого выводка мамок и нянек (король не мог снизойти до того, чтобы открыто заявить: я в них уже не нуждаюсь; с одной стороны, это вызвало бы подозрения в излишней скаредности, а с другой – означало бы признание того, что королевская особа вообще может испытывать в ком-либо нужду, будь то сенешаль, камергер или мажордом). Все это создавало вокруг монарха что-то наподобие лабиринта, заполненного случайным людьми, которые зачастую не допускали к нему генералов в военное время и министров – в мирное. Поэтому короли неохотно покидали свой двор. В 1888 году его величеству дону Альфонсу ХШ, да хранит его Господь, было два с половиной года. Он прибыл в Барселону в сопровождении матери, доньи Марии Кристины – правящей королевы, двух сестер и свиты. Город оказался парализованным. Королевским особам были предоставлены старая резиденция бывшего губернатора в Сьюдаделе и здание Арсенала (это вызвало дополнительный ажиотаж у входа на территорию выставки, одноразовое посещение которой стоило одну песету, а абонемент – двадцать пять). Многочисленных же камергеров, конюших, грумов, ловчих, хранителей королевских экипажей и церемониальных жезлов, экономов, свечников, ковровщиков и обойщиков, подателей королевской милостыни, камер-фрейлин, камеристок, придворных дам и дуэний распихали куда попало. А с прибытием суверенов, аристократов и титулованных особ из других стран дело осложнилось до крайности. В народе на все лады начали рассказывать анекдоты: например, о саксонском бюргере, которому пришлось на одну ночь разделить кровать с только что прибывшим из Парижа артистом, дававшим, о чем гласила афиша, представление с дрессированными кошками в Конном цирке; или о мошеннике, который благодаря своей физиономии мог спокойно выдавать себя за Великого Могола и поглощать бесплатные обеды в ресторанах и кафе. Барселонцы были готовы вывернуться наизнанку, чтобы сделать пребывание туристов возможно более комфортабельным и сгладить все неудобства, хотя сами падали от усталости и терпели сплошные убытки, как это часто происходит при проведении подобного рода мероприятий. Гости, как правило, вели себя высокомерно, брезгливо морщили носы по каждому пустяку и говорили: какое отвратительное место, что за тупой народ и тому подобное. Презрительное отношение к местным считалось хорошим тоном.

Всемирная выставка открылась, как и намечалось, 8 апреля. Церемония проводилась следующим образом: ровно в четыре часа тридцать минут пополудни порог зала приемов Дворца изящных искусств переступили его величество король в сопровождении свиты. Король занял место на троне. Ноги его величества, не достававшие до пола, покоились на диванных подушечках, сложенных горкой. По одну сторону от трона расположились принцесса Астурийская донья Мария де лас Мерседес и инфанта донья Мария Тереза. Рядом с правящей королевой-матерью, одетой во все черное, находилась герцогиня Эдинбургская. Затем по порядку шли герцог Генуэзский, герцог Эдинбургский, принц Рупрехт Баварский и принц Георг Уэльский. Позади стояли председатель совета министров дон Пращедес Матео Сагаста и сеньоры, возглавлявшие соответствующие министерства: военное, экономического развития и военно-морского флота; за ними маячили любезные физиономии сеньоров из ведомства тайной полиции. Далее располагались испанские гранды, которые присутствовали на церемонии либо в окружении солдат с алебардами, либо босыми (если выбирали среди всех именно эту привилегию), местные власти, дипломатический и консульский корпуса, чрезвычайные и полномочные представители разных стран, генералы, адмиралы, командующие эскадрами, Исполнительная хунта по организации выставки в полном составе и бесконечное множество других важных особ. В зале также находилось огромное количество растворенных среди прочей массы людей лакеев в коротких, а ла Федерика[39], штанах, которым было вменено в обязанность носить за знатными гостями их родовые гербы и эмблемы: латунные ключи и цепи, ленты, хлысты, оленьи рога, когтистые лапы, арбалеты и колокола. Всего на церемонии присутствовали пять тысяч человек. Произносились речи, воспитатели держали на руках инфантов и инфант королевского дома. Гости посетили некоторые павильоны, начав с Павильона Австрии, откуда была родом ее величество королева. В Павильоне Франции была исполнена фортепьянная пьеса Шопена, а во Дворце губернатора была сервирована легкая закуска – lunch. Когда королева заканчивала свой lunch, в Павильон Австрии входили последние из приглашенных. За всеми этими торжествами наблюдала огромная толпа. Вечером в «Лисеу» давали оперу «Лоэнгрин» Вагнера, на которой соблаговолила быть королева, чей изысканный туалет венчала графская корона; к началу второго акта кое-кто из гостей еще не закончил завтракать. В общем и целом открытие прошло торжественно, что называется – без сучка без задоринки. Экспонаты вполне соответствовали уровню посетителей, приглашенных в тот день. Правда, на некоторых зданиях еще не была завершена отделка, а другие, построенные задолго до открытия, успели основательно поизноситься, и пресса писала об огромных трещинах в стенах и основании фундамента и о жуткой неразберихе, царившей на открытии, но все это не имело значения. Выставка понравилась посетителям. Нам, современным людям, могло бы показаться, что отдельные сооружения своим суровым архитектурным стилем, сводами, увенчанными деревянными резными венками, пышными навесами из креповой ткани придавали ей вид огромного похоронного катафалка, но таков был стиль эпохи, ее представления об элегантности, и с этим нельзя не считаться. В порту бросили якорь шестьдесят восемь военных кораблей из разных стран, на борту которых находились девятнадцать тысяч человек экипажа и пятьсот тридцать восемь пушек. Сейчас мы усмотрели бы во всем этом скрытую угрозу, однако тогда барселонцы оценили появление боевых кораблей как несомненный знак вежливости и выражение дружеских чувств. Еще не разразилась Первая мировая война, и оружие несло печать некой декоративности. В поэме, сочиненной к открытию Всемирной выставки, Федерико Раола обобщает существовавшую на тот момент военную концепцию в следующих строках:

39

А ла Федерика – специальная форма для слуг, введенная прусским королем Фридрихом I (XVIII в.). Людовик XIV взял ее за основу, изменив цветовую гамму: голубой бархатный камзол с позолоченными галунами, короткие обтягивающие панталоны и лаковые черные башмаки с позолоченными пряжками. Испанский король Фердинанд VII (1784 – 1833) ввел эту форму у себя на родине.