Город чудес

Этой ночью он все-таки вернулся в пансион. В вестибюле не было ни души. В столовой тоже. Из темного закутка цирюльни высунулась голова Мариано.

– Что ты здесь делаешь? – спросил цирюльник. – Ну и напугал же ты меня!

– Что тут произошло, Мариано? – спросил в свою очередь Онофре. – Куда все подевались?

Бледный, словно обсыпанный мукой, цирюльник был так напуган, что едва мог говорить. Скороговоркой, глотая окончания, он зачастил:

– Вломились жандармы и забрали сеньора Браулио, сеньору Агату и Дельфину, – бормотал он. – Всех троих пришлось нести на носилках. Сеньора Агата была совсем плоха, думаю, при смерти. Сеньор Браулио и Дельфина истекали кровью. Здесь темно, и поэтому ты не заметил – весь пол в крови. Наверное, она уже свернулась. Видишь, как бывает – смешалась кровь отца и дочери. Уж и не знаю, отвезли их в тюрьму или в больницу, а может, прямо на кладбище. Меня просто выворачивает, когда я вспоминаю эту сцену, малыш. Хотя с моей профессией я всего насмотрелся. С чем я только не сталкивался! Что? За что их взяли? Ума не приложу. Они, как ты понимаешь, не давали мне объяснений. Ходят разные слухи, это да. Говорят, девушка, это пугало огородное, была членом банды разбойников, анархистов или как их там. Заметь, я ничего не утверждаю, просто говорю с чужих слов. Но кто их знает, этих женщин, – от них всего можно ожидать. Похоже, у нее были связи с одним типом, тоже членом банды, маляром. Его взяли по доносу, а уж потом девушку и остальных.

– А обо мне спрашивали, Мариано? – поинтересовался Онофре.

– Да, вот теперь, когда ты сказал, что-то припоминаю. Спрашивали, – ответил цирюльник с едва скрываемым удовлетворением. – Они обыскали все комнаты, а в твоей копались больше, чем в остальных. Интересовались, когда ты обычно возвращаешься. Я ответил, как есть, – к вечеру. А про то, что между тобой и этой судомойкой была интрижка, не сказал, поскольку сам точно не уверен. Что-то видел, что-то замечал, но доносить не стал. Ни одного словечка. Мосен Бисансио сказал им, что ты несколько дней назад съехал из пансиона и сюда уже не заходишь. Так как на нем сутана, поверили не моей правде, а его вракам. Оттого-то они и не оставили ни одного жандарма в засаде.

Онофре тут же дал тягу. По дороге он размышлял: без сомнения, донесла Дельфина. Сделала это с отчаяния, чтобы отомстить Сисиньо и ему тоже. Она предала всю организацию. Но ведь его-то она предупредила. Онофре вспомнил, как она сказала, чтобы он немедленно убирался:

– Уходи из пансиона и не возвращайся, даже не заходи в комнату за вещами.

Может, она хотела уберечь его от жандармов? Зато Сисиньо теперь в тюрьме, и Пабло тоже, да и она сама. «Надо же, а меня Дельфина хотела спасти, хотя в действительности заварил всю эту кашу я. Какой же я мерзавец! Натворил дел! – подумал он. – В любом случае надо исчезнуть из Барселоны, и поскорее. Со временем все утихнет», – успокаивал он себя. Анархисты отсидят свой срок и выйдут на свободу, правда, если их не казнят раньше; он тоже вернется к своим делам – может, опять соберет банду воришек и убедит анархистов заняться чем-нибудь более практичным, так как революция, на которой они все помешались, – дело гиблое. А сейчас – руки в ноги и бежать. Но прежде ему необходимо было вызволить деньги, все еще находившиеся под матрасом мосена Бисансио. Однако возвращаться туда рискованно. Этот каналья цирюльник наверняка донес на него полиции, едва за ним захлопнулась дверь. «Но отказаться от денег – да ни за какие коврижки!» – подумал он. К счастью, Онофре знал, как надо действовать: на выставке он раздобыл приставную лестницу, взвалил ее на спину и понес в квартал, где находился пансион. Ему пришлось пересечь полгорода с лестницей на закорках, но это было к лучшему – так он меньше привлекал к себе внимание. Потом, когда наступила глубокая ночь, он прислонил лестницу к глухой стене пансиона, как это делал Сисиньо. По ней он поднялся на крышу, где в течение двух лет Дельфина назначала свидание своему милому. Онофре вспомнил про люк, через который можно было проникнуть в пансион: он однажды уже вылезал через него на крышу, чтобы намазать ее маслом. Третий этаж был пуст – его прежние обитатели сидели в тюрьме. Если в пансионе его ждали жандармы, то они должны были находиться в вестибюле, у двери, но никак не на крыше. Царила кромешная тьма, что было Онофре на руку. Только он один знал все закоулки дома как свои пять пальцев и мог пройти по нему в темноте, ни разу не споткнувшись. Онофре спустился на второй этаж, осторожно толкнул дверь в комнату мосена Бисансио и, услышав дыхание спящего старика, спрятался под кроватью. Когда часы на Введенской церкви пробили три раза, священник поднялся и вышел из комнаты. Он будет отсутствовать ровно две минуты, ни больше ни меньше, и за этот промежуток времени Онофре должен был успеть все сделать. Он запустил руку под матрас и обнаружил, что деньги испарились. Время было на исходе, а он все продолжал там шарить, перебирая слежавшуюся солому, которая рассыпалась у него в пальцах. Ошибки быть не могло – деньги исчезли. Он услышал шарканье шагов мосена Бисансио, возвращавшегося из туалета. Первым его побуждением было повиснуть на шее священника, сбить его с ног и выпытать, что стало с деньгами, но потом он отказался от этого плана. Если полиция в доме, то она услышит подозрительный шум и без промедления явится в комнату с заряженными пистолетами в руках. «Надо подождать, пока не представится другой случай», – сказал он себе. Задыхаясь от духоты и соломенной трухи, Онофре вынужден был провести еще целый час под кроватью в ожидании, пока мосен Бисансио снова не пойдет в туалет. Наконец, одеревеневший от неподвижности, он вылез из своего убежища, вышел в коридор, потом осторожно вылез на крышу и спустился по лестнице на улицу. На рассвете он увидел мосена Бисансио, который направлялся по своим богоугодным делам, и подошел к нему.

– Онофре, малыш! Какая радость увидеть тебя снова! – воскликнул священник. – Я было подумал, что мы никогда больше с тобой не встретимся. – От избытка чувств у него увлажнились глаза. – Видишь, какой ужас у нас тут случился. Я как раз иду в церковь помолиться за бедную сеньору Агату – она больше всех в этом нуждается. Потом помолюсь и за других: за сеньора Браулио и Дельфину, все в свое время.

– Это хорошо, падре, но прежде ответьте мне: где мои деньги? – спросил Онофре.

– Какие деньги, сынок? – удивился мосен Бисансио.

Ничто ни в его голосе, ни в выражении лица не указывало на неискренность. Деньги могла спрятать и Дельфина, перед тем как пойти в полицию с доносом. Не исключено, что на них наткнулись полицейские во время обыска. Да и сам мосен Бисансио мог случайно их найти, потратить все до копейки на благотворительность, а потом начисто об этом забыть – с него станется! «И потом, как они могли догадаться, что деньги принадлежат мне? – спросил он себя. – И зачем только я копил деньги под чужим матрасом вместо того, чтобы тратить их сразу по примеру Эфрена Кастелса».

Он понуро побрел на выставку. Надо было попытаться спасти хотя бы часть из того, что успели наворовать дети. По пути ему пришлось посторониться и пропустить вперед внушительный кортеж: со станции вели приготовленных для корриды быков, которые должны были принять смерть на площади во время празднеств от ловких рук знаменитых в то время матадоров: Фраскуэло, Герриты, Лагартихо, Масантини Эспартеро и Кара-Анчи. Животные свирепо крутили головами, нацеливали страшные рога на зевак и останавливались, чтобы обнюхать постаменты газовых фонарей. Иногда на дорогу выскакивал какой-нибудь подгулявший шутник, размахивал перед носом вожака платком и, кривляясь, имитировал пассы тореадора. Погонщики подстегивали быков палками с острыми наконечниками, а если под руку подворачивался один из таких шутников, то доставалось и ему. Добравшись до парка Сьюдаделы, Онофре пошел прямо к павильону, где хранились украденные часы, но нашел его пустым. «Это конец», – подумал он. Когда он выходил, за ним последовали двое мужчин и, настигнув его, подхватили под руки с обеих сторон. Онофре только и успел заметить, что один из них был необычайно, прямо-таки вызывающе красив.